Смерть Шукшина и первый год после

Утром 2 октября 1974 года мы с Ипполитом Новодережкиным прилетели из Уральска (города, где Пугачев с колокольни батюшку тамошней церкви столкнул). Мы попали в Уральск по розыскам для фильма о Степане Разине. На "Мосфильме" нам платили жалованье, комплектовалась съемочная группа, назначен директор фильма, Лазарь Милькис. Из аэропорта Быково быстро добрался я до своего жилья в Свиблове. Хожу по своей двадцатиметровой избе-крепости на последнем этаже, под карнизом, радуюсь. Умылся по пояс. Письма от матери прочел. Раздался звонок (перед отъездом мне поставили телефон, помог своим актерским авторитетом Станислав Любшин). Я не поднял трубки, прикинув: сегодня отснятые пленки мне не проявят. Шукшина отпустит Бондарчук со съемок "Они сражались за Родину" к 10 октября... А потом уж мы полетим - сначала в Каргополь, потом в Астрахань, Ростов-на-Дону и, если все по-доброму получится, слетаем в Сибирь. Радость полнила, все идет, как никогда и не бывало. Сбывается наконец фильм "Разин", на "Мосфильме" даже технику и пленку "Кодак" обещают.

Прилег отдохнуть, и тут раздался опять долгий пугающий звонок (пугающий потому, что еще никто не знал, что мне поставлен телефон). Я подлетел к телефону и услышал: "Умер Шукшин". Говорю: "Шутите вы очень зло". Голос повторил уверенно, с каким-то внутренним напором, близким к торжеству: "Нет, его больше не существует". Я спрашиваю: "Кто говорит?" Он называется - Милькис, директор.

Не помню, как я добрался на "Мосфильм". В группе много незнакомых, на столе лежит несколько фотографий Шукшина. "Для панихиды лучше вот этот", - говорила какая-то дама и показывала на самый мужицкий портрет. Я, помню, спросил: "Кто такая?" Мне никто не ответил. Я выбрал портрет, сделанный Ковтуном, говорю: "Вот его любимая фотография". Все молчали. Пронзительная фотография эта была на панихиде, а после на могиле.

Понеслись дела, похоронные, житейские. Все шло как под наркозом. Я держался на валидоле. Где хоронить? Сибиряки просят везти в Сибирь. Мать слезно требует - в Сростки. Но и Москва хоронить с почетом любит. Завещания нет. Через день мы с Лешей Ваниным сдали паспорт Макарыча. Разрешено было хоронить на Введенском кладбище. Там уже и могилу приготовили (в нее или около нее потом похоронили боксера Попенченко, а через год рядом с тем местом захоронен был после отпевания в церкви Филипповской, что в Аксаковском переулке, Константин Степанович Мельников, о котором Шукшин собирался писать воспоминания), но многие включились помочь добыть место на Новодевичьем кладбище, и когда все решилось, я и теперь не знаю. Ясно одно: если б знать, что на могилу к нему не пройдешь, не стоило бы и огород городить. Я сам тогда разговаривал по телефону с Михалковым из квартиры Шукшина, а другую трубку слушал Савва Кулиш, не даст соврать. Сергей Михалков сказал тогда: "На Новодевичьем кладбище для писателей есть несколько мест, и претендентов много. Шукшин в их число не входит!" Дозвонились до Фурцевой Екатерины Алексеевны, сказала, что она разделяет с нами утрату и согласна, что ему место на этом кладбище, но она эти вопросы не решает. Василий Белов из зала Центрального телеграфа, где они часто встречались с Макарычем, отправил телеграмму Михаилу Александровичу Шолохову: "На московской земле не нашлось места для Шукшина. Необходимо Ваше вмешательство". Позднее выяснилось: Шолохов телеграммы не получал.

Рассказывал Карен Шахназаров, сын помощника Брежнева, когда сообщили Косыгину, он спросил: "Это тот Шукшин, который о больнице написал?" Речь шла о "Кляузе". Брежнев был в это время в ГДР - будто бы и ему докладывали, возможно. Короче, определилось Новодевичье. Скульптор Ни-когасян предлагал снять маску для своего портретного ряда. К счастью, прилетел из Минска скульптор Боря Марков. Он снял маску, у него и хранится оригинал. Сразу же после похорон он вылепил голову. По-моему, самую суть Шукшина выразил Борис Марков. И его идея надгробного памятника, на мой взгляд, достойна была быть воплощенной: плита - как плаха, и на ней голова.

Голова на плахе. Но идея не была принята многими, и в первую очередь вдовой, Лидией Федосеевой. В 1980 году советами людей из окружения вдовы поставлена на могиле стела по проекту Бориса Жутовского. В камень впечатана фотография, сделанная Ковтуном. (С Жутовским случайно пришлось мне быть в Переделкине на даче внучки Хрущева. Он делал наброски с хозяйки: что там рисовал, не показывал. Когда зашел разговор о Шукшине, он пренебрежительно отозвался о нем - мол, фигура дутая и временная. И вдруг он же - автор памятника...)

Умер, как известно, Макарыч на Дону, возле станицы Клетской, на теплоходе, арендованном съемочной группой "Они сражались за Родину" как гостиница. Фотограф-криминалист сделал снимки усопшего Шукшина: он лежит на койке, руки на сердце, волосы реденькие, рядом с лежанкой стоят сапоги, на них висят портянки. Как будто прилег ненадолго. На тумбочке - большая пачка книг, по описи, у него в каюте их было 98 названий.

Тело увезли в Волгоград, там сделали вскрытие почему-то в присутствии студентов. Дали заключение: сердечная недостаточность. Тело на военно-транспортном самолете переправили в Москву и отвезли в морг больницы Склифосовского. В хлопотах о кладбище мы пропустили будние дни, наступили суббота и воскресенье. Попытались добиться вскрытия в морге в Москве, нам сказали: уже есть заключение о смерти.

Утром в день похорон мы приехали в морг. Коля Губенко распоряжался везти гроб прямо в Дом кино, но мы настояли провезти гроб по проспекту Мира, по улице Бочкова, мимо квартиры, в которой и пожил-то Макарыч немногим больше года. Прощание в Доме кино запомнили други и недруги. Сколько же за эти годы видел я людей, которые, насмехаясь над Шукшиным при жизни, - после смерти стали писать о нем как друзья. Примеров приводить нет резона, достаточно приглядеться к длинному перечню имен авторов, о нем пишущих.

Время от смерти до сорока дней зримо и по сей день. Панихидные речи я не слушал и в лицо покойного не вглядывался, не видел его перемен, как позднее, после многих уже похорон, видел перемены в лице Федора Абрамова: после панихиды в Ленинграде, когда, по завещанию, перевозили гроб его (двумя самолетами и восемьдесят километров машинами) в Верколу до его дома на берегу Пинеги. В Доме литераторов, слушая прощальные речи, я видел как бы напряженно-испуганное лицо Федора Александровича на фоне окна с силуэтом крейсера "Аврора"; в деревенском доме лицо подобрело и, чудилось, ликовало, когда Владимир Личутин у могилы в прощальном слове показал на небо, где летели два лебедя, и сказал: "А может, в одном из них душа Федора Абрамова".

Я впервые хоронил близкого человека (через год после смерти Шукшина хоронил отца и перенес похороны легче). Незнакомый человек подошел ко мне, передал узелок маленький, сказал: "Это отпетая в церкви земля". Попросил положить ее в гроб. Я удивился - отчего он сам не положит, а он говорит, ему не пройти, его не пустят. Я провел его.

К концу панихиды Мария Сергеевна просит меня вытащить из гроба калину, от нее сырости много; ее действительно много нанесли, и я, убирая маленькие веточки, под белым покрывалом нащупал много крестиков, иконок и узелков. Если б не этот незнакомец, я бы их выгреб в горячке. Много прошло возле гроба россиян, и они положили заветное Шукшину в гроб. Его хоронили как православного. Во время последнего прощания родных Лидия Федосеева отдала мне скомканную прядь его волос, ничего не сказала. Я опустил в гроб и эти волосы. (А может, по ним-то и можно было определить, от какой же "интоксикации" наступила смерть. Ведь говорил же врач в Волгограде: смерть от интоксикации - кофейной или табачной.)

Еще помню четко, когда несли гроб уже после прощального митинга на кладбище к месту захоронения, сбоку, через нагромождения могил, пробирался рысцой испуганный директор студии имени Горького Григорий Бритиков. Он походил на возбужденного школьника, совершившего шалость. И мне вдруг вспомнились слова Макарыча на кухне: "Ну, мне конец, я расшифровался Григорию. Я ему о геноциде против России все свои думы выговорил".

Помню серо-синего Георгия Буркова. Вот что мне рассказывал Жора в тот день, когда он вместе с Бондарчуком, Тихоновым, Губенко привез в Москву из Волгограда транспортным самолетом цинковый гроб. Я спросил его: "Как все хоть было? Когда ты его видел последний раз?" Передаю смысл его рассказа: "Вечером в бане были, посидели у кого-то из местных в доме. Ехали на корабль - кошку задавили, - такая неловкая пауза. Тягостно было. Поднялись на бугор возле "Дуная". Потом по телевизору бокс посмотрели. В каюте кофе попили. Поговорили, поздно разошлись. В четыре-пять часов утра еще совсем темно было, мне что-то не спалось, я вышел в коридор, там Макарыч стоит, держится за сердце. Спрашиваю: "Что с тобой?" - "Да вот режет сердце, валидол уже не помогает. Режет и режет. У тебя такое не бывало? Нет ли у тебя чего покрепче валидола?" Стал я искать, фельдшерицы нет на месте, в город уехала. Ну, побегал, нашлись у кого-то капли Зеленина. Он налил их без меры, сглотнул, воды выпил и ушел, и затих. Утром на последнюю досъемку ждут. Нет и нет, уже одиннадцать часов, - в двенадцатом зашли к нему, а он на спине лежит, не шевелится". Кто зашел, ни я не спросил, ни он не говорил.

А вот еще эпизод, связанный с теми скорбными днями. Последние месяцы Макарыч был больше обычного возбужден и очень испуган. Особенно это стало заметно в последние наши с ним встречи по "Разину" и без дел на кухне. После обычных "жили-были" и "что нового" подробно рассказывал, что уж очень напористо идет на контакт один композитор и настаивает встретиться с Ильей Глазуновым. Композитор показался Макарычу интересным человеком. "Рвется писать музыку к "Разину". Пусть, - говорит Макарыч, - пусть, а я скорее попрошу Свиридова, а может, Валера Гаврилин согласится. И Пашу Чекалова я не сбрасываю со счетов, если у него здоровье поправится". Композитор тогда круто огибал Макарыча вниманием, снабжал информацией разной, в числе прочего принес ему книгу - тоненькую, напечатанную с "ятью" художником Нилусом в начале века, "Протоколы сионских мудрецов". Макарыч прочитал эти протоколы и, улетая на последнюю досъемку в станицу Клетскую, намереваясь вернуться через неделю, оставил их мне с условием - читать и помалкивать.

Вечером, уйдя от него, я начал читать и не бросил, пока не дочитал до конца. На следующий день Макарыч улетал во второй половине дня, мы еще перезвонились, он спросил: "Ну как тебе сказочка? Мурашки по спине забегали? Жизненная сказочка - правдивая. Наполовину осуществленная. А говорят, царской охранкой запущена, а не Теодором Герцелем". Макарыч улетел, а вернулся в цинковом гробу.

Так вот, композитор закружил вокруг меня сразу после известия о смерти Шукшина. Он даже домой меня завлек в нешумный свой переулок. "Слушай, ты ему, как я понял, не последний человек, отыщи у него дома "Сионские протоколы". Знаешь, для пользы - ради детей, ради памяти... добудь эти протоколы из квартиры и верни их мне". Я тогда был раздавлен случившимся и, не дипломатничая, вернул ему их, после чего его интерес ко мне угас. По сей день мы с ним лишь безмолвно раскланиваемся при случайных встречах.

Вскоре после похорон началось возвеличивание Шукшина; даже А. Чаковский объявил в небольшой заметке "Литературной газеты" о намерении написать книгу о Шукшине. Поползли слухи, многие проникли в периодическую печать. Одна из первых нелепостей - публикация Г. Бочарова в "Советской России". В ней был упрек близким Шукшина за то, что они бросили на кладбище вдову и мать. Эта статейка врезалась крепко в память многих россиян. В Сибири тетя-учительница укоряла меня: "Что же вы оставили мать и жену одних на могиле?" Зачем Бочарову нужна была эта выдумка? Вдову под руки я сам усаживал в машину Юрия Никулина - его узнавало оцепление, и мы быстро выбрались и скоро доехали домой, на улицу Бочкова. При Марии Сергеевне неотступно была актриса Любовь Сергеевна Соколова, и ехали они в той же машине Никулина.

После похорон кинематографисты ощутили народное признание (Шукшина обычно представляли с оговорками - мужик не без способностей). Ссылаясь на авторитет секретаря Союза кинематографистов Марьямова, зам директора Дома кино Лось заявил мне лично, что здоровье у Шукшина было на волоске, что врачи знали - жить ему недолго. Мне тогда эти слова запали, а перед глазами стояла справка-заключение о смерти на синеватом бланке, где против типографской "причина смерти" от руки было написано: сердечная недостаточность... Как же так? Перед самым началом съемок фильма "Они сражались за Родину" Макарыч лежал в клинической больнице в Кунцеве по поводу язвы желудка. Лечащие врачи опекали его. Это были два приветливых специалиста. Демонстрируя кардиограммы Макарыча, говорили (при мне это было): "Сердце у тебя - слава Богу, кофе пока пей, а курить лучше бросай". Кофе он пил действительно много и курил одну сигарету за другой. Эти же врачи освободили ему по собственной инициативе свой рабочий кабинет, там был и телефон, получилась отдельная палата. В этой же больнице лежали тогда секретарь Союза кинематографистов Караганов и поэт Р. Рождественский. Они были в двухместных палатах. Увидев, что Макарыч один в палате, пошли хлопотать и для себя отдельные палаты. Об этом врачи с улыбкой рассказывали Макарычу: "Пусть, пусть, мы все предусмотрели, тебя из этого блока-лаборатории не выселят".

По сей день часто слышу: Шукшин загубил себя сам - перегружался работой и пил. Так вот, клятвенно свидетельствую: с 1969 года (я работал с ним до последних дней) ни разу ни с кем он не выпил. Даже на двух его днях рождения не тронул он спиртного, а нам разливал без паузы, рассказывал не без гордости: у Михаила Александровича в гостях не выпил, на что обиженный Шолохов обронил ему: "Буду в Москве у тебя, чашки чаю не трону".

Однажды я расспрашивал его: "Как это тебе удается? Надо же, был в Чехословакии и пива там не попробовал! Ну как такое возможно россиянину?! Иль ты себе пружину какую вшил?" Он не сердился, прохаживаясь по номеру гостиницы: "Не в пружинах дело. Был я, по протекции Василенко, у одного старичка доктора, который, знал я, лечил Есенина, и из той беседы вынес - только сам я, без лекарств, кузнец своего тела. Надо обуздывать себя. И стал я строжить свое тело и язык, и вот уже семь лет держусь в форме. Старик говорил немного, но слова его меня пронзили. Все искушения гашу работой". И как же он работал! - рассвет его не сваливал в кровать: кофе и сигареты, и - вперед!

Все годы, сколько я знал Макарыча, он страдал язвой желудка. Видел, как он от нее корчился. Доведет себя до сильной худобы, лицо землистое, и валится на месяц в больницу Василенко на Пироговке. Желудок лечил всю жизнь, а в заключении о смерти - сердечная недостаточность, а язвы желудка - нет, сказал врач, проводивший вскрытие. Вот это насторожило и тогда, и сейчас туманно.

Первые годы многие сибиряки просили, чтобы я написал о нем. Но я долго не мог опомниться от внезапного его ухода. Он единственный, кто меня поддерживал и увлекал. Для его дела я решил положить жизнь, верил, что он переживет меня, и уж некролог-то обо мне напишет душевный, тем более что не единожды слышал от него: "Буду жить семьдесят пять лет", - и к шестидесяти собирался писать воспоминания, а пока торопился писать намеченное. Шутил: "В семьдесят три года, под занавес жизни, буду и водку пить, и самогонку, но не шампанское. И почему Чехов перед смертью попросил шампанского?" Нередко вслух размышлял: "Что же такое тот свет? Что значат последние слова Тургенева: "Я вижу черный свет..."?"

На последней прижизненной книге - "Беседы при ясной луне" - он написал мне: "Толе Заболоцкому, другу и единомышленнику - с любовью и надеждой, что мы еще помолотим. 29 апреля, 1974 год". Вот и вся молотьба наша. "Калину красную" и "Печки-лавочки" - только и успели.

Анатолий Заболоцкий

Библиотека » Шукшин в кадре и за кадром