Владимир Наумов о Бондарчуке

В. Наумов - народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР. Окончил режиссерский факультет ВГИКа. Режиссер-постановщик фильмов: "Тревожная молодость", "Павел Корчагин", "Ветер", "Мир входящему" "Скверный анекдот", "Бег", "Легенда о Тиле", "Тегеран-43", "Берег" - все совместно с Александром Аловым. Также поставил картины "Выбор", "10 лет без права переписки", "Белый праздник", "Тайна Нардо, или Сон белой собаки".

Он был настоящим другом

...Странно, но про Сергея Федоровича Бондарчука я не могу рассказать ни одной байки, хотя мы знали друг друга почти полвека. Со студенчества. Я был юн - во ВГИК поступил в семнадцать лет, Сергей на семь лет старше, фронтовик. Но это на нашем добром товариществе никак не сказывалось. Он сразу согласился сняться у меня в первой курсовой работе. Называлась она "Юлиус Фучик. Репортаж с петлей на шее". Делали мы ее очень смешно по нынешним временам. Долго по всему институту искали место, которое можно было бы использовать под декорацию. Наконец нашли в запыленном углу кусок проржавленной батареи, решили, что здесь будет Кремлевская стена, возле нее и пристроились. Бондарчук мерил шагами это небольшое пространство и играл собственную (Фучика) мечту - парад на Красной площади. Вообще-то, было страшновато - все-таки история наша героическая, в те годы она требовала изображения монументального, а с нашей ржавой батареей, из которой к тому же капала вода, монументальности не достигнешь. Но молодость - время удалое, все нам было нипочем и весело.

Всеволод Илларионович Пудовкин как-то во время лекции нам, будущим режиссерам, заметил: "Бондарчук - это танк". Причем он имел в виду не его пробивные свойства, не стремление добиться намеченного во что бы то ни стало, а психофизическое актерское начало, актерскую мощь, которая проявлялась в нем уже во вгиковскую пору. Спустя годы и десятилетия, наблюдая за Сергеем Федоровичем, за его ролями и фильмами, я часто вспоминал это высказывание Пудовкина. Метко охарактеризовал классик Бондарчука.

Но мы не пудовкинцы, мы - всегда говорю это с гордостью - единственная за всю историю ВГИКа режиссерская мастерская Игоря Андреевича Савченко. Помню, собрались мы в первый раз в аудитории - и первое, что от него услышали: "Не хочу делать из вас "савченят". Каждый должен стать самим собой". Индивидуальность для Савченко была главной ценностью в любом деле. "Хоть криво, но сам!" - любил приговаривать он. Так в одной команде и оказались совершенно разные люди: Саша Алов, Марлен Хуциев, Сережа Параджанов, Юра Озеров, Латиф Файзиев, Генрих Габай, Феликс Миронер, Гуля Лунина, я и другие. Мастер называл наш курс "конгломерат безумствующих индивидуальностей".

Савченко начал подготовку к картине "Тарас Шевченко", сказал, что, как и на "Третьем ударе", мы всем курсом будем проходить практику на съемках, а делать кинопробы отправимся на киностудию имени Довженко, и дал первое задание: "Ребята, ищите Тараса". Мы с Аловым дружили с Бондарчуком и считали, что лучшего, чем он, актера на роль Шевченко не найти. Но, во-первых, он не подходил по возрасту, был моложе, во-вторых, ему нужно было выбривать лоб, а это могло оказаться чреватым. Бритый лоб Бондарчука становился иссиня-черным, как будто ваксой намазали, потому что у него были черные как смоль жесткие волосы.

Параджанов предложил Гната Юра, прекрасного актера, который играл тогда в Харьковском театре. Кто-то носился с идеей пригласить Амвросия Бучму, известного на всю страну великого украинского актера. Бондарчук к тому времени тоже был известен, Валько сыграл в "Молодой гвардии". У нас на курсе за исполнителя роли Тараса схватка шла не на жизнь, а на смерть: каждый воевал за своего кандидата. Пока мы с Аловым убеждали Савченко, что лучше Бондарчука никого нет, авантюрист Параджанов, не сказав никому ни слова, отправился в Харьков, привез Гната Юра и сбрил ему брови, которые, как известно, не вырастают. Юра был народный артист СССР, очень уважаемый мастер, особенно на Украине. И вот он сидит в Киеве, ждет встречи с Савченко, а тот говорит: "Гнат актер замечательный, но я его пробовать не буду, никак он не годится. Щепкина может сыграть, а Шевченко - нет". Параджанов еще некоторое время морочил мозги доверчивому артисту, Савченко прознал про параджановские фокусы и утвердил Гната на роль Михайло Семеновича Щепкина. Договорились с ним о сроках съемок, посадили с бритыми бровями на поезд и отправили назад в Харьков. Параджанов спрятался, пропал на два дня - где он находился, неизвестно.

Мы с Аловым натиск не ослабляли, попеременно перехватывали Савченко и твердили про Бондарчука. Игорь Андреевич колебался, объяснял нам, что все-таки Сережа еще недостаточно опытный, а для него в картине главное - ее вторая половина; он особый упор делал именно на эпизоды ссылки, на Новопетровский форт, на сцену казни солдата Скобелева шпицрутенами. Но Бондарчук был одержим! Наконец-то Савченко почувствовал в нем эту ни с кем не сравнимую внутреннюю страстность - и не ошибся. Сережа сыграл Кобзаря гениально, придав образу неподдельный, завораживающий трагизм. Никогда не забуду съемки сцены, когда изнывающие от скуки офицеры придумывают: "А не позвать ли ссыльного Шевченко, господа? Пусть нас развеселит, а потом выпорем". Появляется Шевченко, мгновенно все понимает, но берет предложенную рюмку водки и произносит свой монолог: "Я выпью за ваших матерей, господа, которые в муках произвели вас на свет и возложили на вас самые светлые надежды". Сергей играл с такой силой, что и актеров в кадре, и всех, кто был на площадке, била дрожь. Марк Бернес (один из любимых актеров Савченко, в "Тарасе Шевченко" он играл благородного капитана Косарева) после той съемки мне сказал: "По-моему, Бондарчук гипнотизер. Ничуть не слабее Вольфа Мессинга. Он обладает огромной силой внушения". В нем действительно чувствовался магнетизм, который мог проявиться в любой момент и покорить окружающих.

История с картиной "Тарас Шевченко" была страшная, гротескная и почти безумная. Она характеризует сумасшествие мира, в котором мы живем.

...Умер Савченко, умер в сорок четыре года. Мы были зеленые ребята, еще на четвертом курсе. Мы даже не могли представить себе, что с нами произойдет. Мы переживали кончину Игоря Андреевича, воспринимали случившееся как горькую реальность и знать тогда не знали, что в этой реальности существует иной мир, мир гротескный...

В 1951 году снималось только семь картин. Через год их намечалось сделать уже девять. За запуск в производство между кинематографистами шла невидимая борьба, тех же, кто не попал в план, министр кинематографии Большаков успокоил так: "В следующем году мы снимем сто картин и... - замолчал с перепугу и добавил: - ...и обе хорошие". Эта его фраза стала знаменитой. Но по части сдавания картин Сталину Большаков был гений. Прожженный был царедворец: хозяин еще сам не знает, что пожелает, а Большаков уже знает. Сталин смотрел все готовые картины. Вот посмотрел он "Тараса Шевченко", смотрел внимательно, сделал двенадцать замечаний и велел Большакову: "Передайте мои замечания режиссеру". А режиссер умер. Большаков об этом Сталину доложить не посмел и отчеканил: "Слушаюсь, товарищ Сталин". Подумайте, какая безумная ситуация! Значит, он обещал хозяину, что передаст мертвому человеку его замечания. Такой сюрреализм вы можете себе представить? Большаков в страхе позвал Пырьева и Ромма посоветоваться, и было решено поручить Алову и мне, ученикам Савченко, доделать фильм с поправками Сталина. Нас ночью подняли, привезли в Кинокомитет, в кабинет министра. Большаков сидел за столом и долго нас разглядывал. Мы ему явно не нравились. Наконец он заговорил. Саша Алов протянул руку к высокому коричневому стакану с карандашами, вытянул один. "Положите карандаш на место! Никаких записей - запоминайте!" - резко сказал Большаков. И дословно передал нам замечания товарища Сталина. Нам предписывалось доснять несколько эпизодов. Наверное, это не самые лучшие 'Ч эпизоды в картине. Но Бондарчук, который к этому времени уже подробно вошел в материал, в роль, работал с нами, студентами, шалопаями, всерьез, также как с Мастером, с такой же отдачей. Никаких противоречий возникнуть не могло, наоборот - он искал вместе с нами, предлагал, как лучше сделать. Мы приходили к общему решению. Он был очень внимателен, пытался постичь до конца, чего они хотят, почему они хотят именно так. Какая бы точка зрения у него ни существовала, он понимал, что картину делает режиссер. Всегда. Вообще-то уже тогда в нем пульсировало режиссерское мышление. Мы с ним вместе закончили картину, "вождь всех времен и народов" посмотрел ее снова, произнес в связи с Бондарчуком историческую фразу: "Подлинно народный артист", - и ушел из зала. На следующий день Сережа получил звание народного артиста СССР, а мы получили постановочное вознаграждение. Первый раз в жизни.

Съемки "Тараса Шевченко", мне кажется, дали Бондарчуку очень много и актерски, и человечески. Прежде всего, он встретился в работе с поразительным Савченко, который вообще обожал актеров, но некоторых обожал особо. На "Третьем ударе" у него "особым" был Михаил Астангов, а на "Тарасе Шевченко" - Бондарчук. "Особость" их заключалась в том, что оба были сопротивляющимися артистами. И тогда начиналось то, что Савченко называл "маленько потравить", то есть уединиться с актером и рассказать о его герое совершенно невероятные истории. Он уводил Бондарчука подальше от съемочной площадки и открывал ему "немыслимые тайны" про Шевченко, которые, мол, ни один историк и ни один шевченковед не знает, а он знает доподлинно. Только он, Савченко, откопал в закрытых архивных материалах, что у Шевченко была такая-то привычка, что однажды с ним, Чернышевским и Добролюбовым приключилось то-то, и так далее. Бондарчук был очень ироничный человек. Он одними глазами, хитро улыбался на "травлю" Савченко, но в открытую усомниться в его историях себе не позволял: Игорь Андреевич был для него очень большим авторитетом.

Еще одна актерская черта Сергея Федоровича проявилась именно в этой картине. Он играл человека из другого века, из давнего времени. Никто ведь не мог точно сказать, как тогда было: играть исторически значительный персонаж - все равно что выйти за город, не зная, съедят тебя волки через два километра или не съедят. Актеру предлагается войти в совершенно другой мир, мир иных ощущений, представлений. Понятно лишь, что в то время двигались не так, жестикулировали, разговаривали иначе, костюмы были другие. Кстати, Сергей Федорович умел носить исторические костюмы. Тоже редкий случай. Фрак на наших экранах немногие умеют носить. Я думаю, только на Бондарчуке, Смоктуновском и Евстигнееве фрак сидел так, будто они ходят в нем всю жизнь. Чтобы выглядеть органичным во фраке, надо жить в нем.

Бондарчук в "Тарасе Шевченко" обнаружил то, что условно можно назвать генетической памятью. Вот это чувство исторического времени у него было редкостное. Он многое ощущал интуитивно, о многом догадывался, многое выстраивал на таинственных предположениях. Мы с Аловым тоже старались воспринять время. А наш дорогой Игорь Андреевич, который чувствовал середину XIX века по-своему, радовался: "Смотрите-ка! В нем есть пифометр!" "Пифометр" - это савченковское словообразование, происходящее от двух слов: "пиф" - пятачок у свиньи, которым она нюхает, и "метр" - обозначение точности. Он делил всех актеров на тех, кто с "пифометром" и кто без "пифометра". Если есть "пифометр" - это высшая похвала.

Когда снимали в павильонных декорациях, мы, практиканты, жили прямо на киностудии, в комнатах над столовой, но питались в основном запахами из нее: денег, как и у всех студентов, не было. Но Савченко объявил, что яблочки в довженковском саду уже налились, пришла пора для ночных вылазок. Бондарчук принимал в наших тайных походах самое активное участие. Он жил в гостинице "Интурист", в одном номере с Костей Сорокиным и Ваней Переверзевым: апартаменты, правда, роскошью не отличались - три койки стояли в ряд, как в казарме. В финансовом плане он от нас почти не отличался, поэтому вечером приходил вместе с Толей Чемодуровым к нам, и мы всем курсом направлялись трясти плодоносный красавец сад. Иногда предводителем нашей шайки становился Савченко. Мы брали старые брюки, завязывали штанины, получалось два мешка, мы их наполняли яблоками и очень неплохо жили: у нас всегда был хлеб с яблоками, сухой, заплесневелый хлеб с яблоками. И еще изредка - незабываемая украинская колбаса, которая ворчала и подпрыгивала в огромной чугунной сковороде.

Думаю, что Савченко повлиял и на Бондарчука-режиссера, но это было не прямое влияние, а рикошетное, опосредованное. Потому что масштаб фильмов Бондарчука несколько другой, чем масштаб картин Савченко. Масштаб Савченко, например, в эпопее "Третий удар" помножен на колоссальную скорость. А у Бондарчука, наоборот, превалируют размах и широта. Они чувствовали пространство, как мне кажется, по-разному. Бондарчук его понимал как всеохватывающее. У него в "Войне и мире" есть кадры, снятые специальным широкоугольным объективом, где земля как бы закругляется и кажется сферой. Или дуб у него просвечивает насквозь, он как бы нереален. У Савченко все построено на скорости: если мчится танк, то он весь завернут в пыль, камни летят в разные стороны, даже щелкают по камере. Ему важно было приблизиться к объекту, разглядеть его в деталях. У Игоря Андреевича пространство было бегущим, а у Сергея Федоровича - всеохватным. Но, безусловно, любовь к пространству Бондарчук почерпнул от Савченко, а воплощать пространство на экране он научился по-своему.

Сергей Федорович обладал свойством, которому мы с Аловым дали рабочее название - "внутренняя тишина". Он мог молча сидеть и, казалось бы, ничего не делать. Но оторвать от него глаз было невозможно. Очень немногие актеры могут молчать на экране. Это особый дар: молчать, но приковывать к себе внимание. У Влада Дворжецкого, который играл у нас в "Беге", это редкое актерское качество тоже было. И еще у ряда актеров. Но у Бондарчука оно было еще помножено на мощь. Физически он был очень крепкий. Купаемся мы в Днепре, гляжу на него, улыбаюсь: "Сережа, а ляжки-то у тебя как у футболиста". А он в ответ абсолютно чистосердечно: "А я в футбол играл почти профессионально". Он был вообще во всем очень прочный, основательный человек, смутить его было невозможно.

Вот странная вещь: я знал, что он потрясающий характерный актер. Он мог вдруг скорчить такую рожу, что все вокруг сначала оторопевали, а потом хохотали до упаду. Женя Евстигнеев говорил: "В чем разница между плохим и хорошим актером? У плохого актера есть три штампа, а у хорошего - сто пятьдесят. Вот я хороший актер: у меня есть сто пятьдесят штампов". Сколько "штампов" было у Бондарчука - никто не знает. Что касается острохарактерных элементов, так, помню, во ВГИКе, когда он играл "Записки сумасшедшего" и всевозможные этюды, его склонность к комедийности, гротескности проявлялась ярко. К сожалению, эта часть его таланта практически не была востребована и им самим почти не использовалась. Быть может, мешало его высокое общественное положение, при котором как-то несолидно "дурака валять". А он действительно обладал очень большим влиянием. Колоссальным. Может, наибольшим влиянием в нашем кинематографе в определенный период времени.

Но характер, я вам скажу, у него был не мед. Министр кинематографии А. В. Романов говорил: "Я спокоен, только когда Бондарчука нет в стране. Когда он в заграничной поездке или снимает где-нибудь далеко от Москвы, я счастлив, потому что он не выдавливает из меня соки".

Наши отношения с ним тоже не всегда складывались блаженно и радужно. Мы и ругались, и спорили, случались и довольно серьезные конфликты. Ему, например, не нравилась наша с Аловым картина "Мир входящему". Он не мог принять финал, где новорожденный мальчик писает на оружие, и заявил: "Я не хочу, чтобы немецкий пацан писал на наше оружие". При этом он не заметил, что это вовсе не наше, а немецкое оружие. Не он один не соглашался с такой концовкой фильма. Наш с Аловым давний товарищ Гриша Поженян, фронтовик, очень хороший поэт, тоже бушевал по этому поводу - ему такой финал казался пацифистским, а пацифизм в шестьдесят первом году, когда мы еще не отошли от минувшей войны, считался ересью. Бондарчук тоже говорил: мол, столько ран, нанесенных войной, еще кровоточат, а мы цацкаемся на экране с какой-то немкой беременной1. Быть может, я на такой взгляд на войну права и не имел, но Алов-то имел: всю войну прошел, и не где-нибудь в ансамбле, а в кавалерийском корпусе генерала Осликовского. Алов рассказывал, как Осликовский, который, кстати, потом был многолетним главным военным консультантом "Мосфильма", ворвался в Ростов на "Виллисе" с шашкой наголо. Его коня застрелили, он остановил "Виллис", вскочил на капот и, размахивая шашкой, первым ворвался в Ростов - потрясающий был человек.

В целом же мы с Сергеем Федоровичем сосуществовали довольно-таки мирно: у него было свое объединение на "Мосфильме", у меня - свое. Мы постоянно встречались на заседаниях правления студии, сидели рядом, общались. Он очень хорошо рисовал, и мы иногда пошаливали: брали какие-нибудь деловые бумаги, пририсовывали веселые картинки и с серьезным видом передавали друг другу, будто обмениваемся документами.

Сергей Федорович обладал еще одним очень ценным качеством - он был настоящим другом. Например, он крепко дружил с актером Толей Чемодуровым. Каждый раз при встрече со мной, был на то повод или нет, он говорил: "Слушай, надо Чемодурова снять". На что я отвечал: "Подожди, Сережа, с Чемодуровым, нет для него пока ничего". Я тоже Толю очень любил: замечательный был парень и актер хороший. Сергей Федорович его тянул, покрывал, защищал. Конечно, у них бывали конфликты, но в своем отношении к другу Бондарчук был неизменен. Вот эта верность в дружбе, в деле - качество, которое сейчас в нашем обществе, к сожалению, с каждым днем все более утрачивается, - у Сергея Федоровича было чрезвычайно развито. Сережа ценил людей за то, за что их следовало ценить, и никого не предавал. Мне, кстати, Бондарчук подарил книжечку сонетов Шекспира с такой надписью: "Дорогому виновнику моего начинания". Храню ее, как дорогую память о нем.

Сергей Федорович был очень ранимый человек, но никогда этого не показывал - на людях он старался выглядеть сильным. Хотя внутри страшно переживал, когда ему доставалось от каких-нибудь "неумех", от тех, кто в жизни ничего достойного не создал.

Какая странная история приключилась с ним в конце жизни! Его всегда любили с двух сторон: народ и начальство. Вокруг него постоянно вился рой прихлебателей. Но так устроена наша жизнь, что, когда человек пошатнется, все приближенные в ту же секунду разлетаются и начинают жалить своего благодетеля в разные мягкие места. Этот негласный, но устоявшийся закон Сергею Федоровичу пришлось испытать на себе. Его грубо обидели на Пятом съезде кинематографистов СССР. Но сегодня, спустя более чем полтора десятка лет после того злополучного съезда, мне та развязанная кампания кажется уродливо-комичной, даже жалкой. Сказано же в Библии: "Кто без греха, пусть бросит в Него камень". Те, швырявшие камни (к сожалению, к ним примкнул кое-кто из умных и талантливых), вообразили себя ангелами безгрешными. Ей-богу, смешно... Не получалось у большинства тех ораторов в профессии, зависть терзала, и. чтобы хоть как-то ее унять, они убедили себя, что не приемлют картин Бондарчука, Кулиджанова, Ростоцкого, Озерова и других мастеров. Они отвергали конницу, летящую в кадре; у них сводило скулы от заполнявших экран кавалергардов в кирасах или идущей по кадру Белой гвардии в ладно пригнанных шинелях. А министра культуры СССР Фурцеву еще за четверть века до нашего Пятого съезда раздражали шинели армии Советской. После просмотра "Мир входящему" она осерчала: "Даже с экрана у вас шинели пахнут вшами!" И Алов не смолчал: "Вы, Екатерина Алексеевна, видели шинель с Мавзолея, а я в ней четыре года прошагал и знаю, как она пахнет". Это была отчаянная дерзость - так ответить министру и члену Политбюро.

Кто-то был озабочен частностями, кто-то - образом общего движения. Бондарчук в своих фильмах всегда думал о том, как охватить это беспрерывное движение жизни, суета его не интересовала. Ему нужно было, чтобы весь мир погружался в туманную дымку, сквозь которую появлялись бы эти голубые гусарские мундиры. Это производило в той же "Войне и мире" эффект потрясающего художественного образа.

После съезда нас никто не изгнал из кинематографа. Я только переживал тогда, как бы не разрушили мое объединение, в котором сделано 250 фильмов, в котором Тарковский сделал три своих фильма из всего-то пяти, созданных им в своей стране. Где как кинорежиссер работал Олег Ефремов. Где Хуциев, Швейцер, Басов, Тодоровский, Матвеев, Карасик, Калик и многие другие режиссеры снимали свои картины. К чести руководства "Мосфильма", наше объединение "Союз" сохранили, так же как и объединение "Время", которым руководил Сергей Федорович Бондарчук. Так что та съездовская чехарда не поколебала наше дело, главное дело жизни.

Недавно на мосфильмовской лестнице я встретил Федора Бондарчука, он все больше и больше становится похож на Сережу, в нем появилось отцовское мужское начало. Я слышал, как он где-то - то ли по радио, то ли по телевидению - сказал: "Я им отца никогда не прощу". Молодец. Это слова настоящего мужчины. Представляю, как эти события переживала семья, которая всегда была защищена главой, переживала, может, даже сильнее, чем сам Сергей Федорович, потому что он человек стойкий, немало горького хлебнул в своей жизни.

Сергей Федорович всегда был хмуровато-молчаливым и не очень словоохотливым человеком, но если уж скажет, то скажет. Помню, уже через несколько лет после съезда мы сидели рядом на правлении "Мосфильма", и у него были завязаны сзади волосы кисточкой. Я говорю: "Сережа, что это такое, почему 39 ты с кисточкой?" А он отвечает: "Ты что, не знаешь? Опальные бояре всегда ходили с кисточкой". Вскоре открывается дверь, входит Сергей Соловьев. "Извините, что опоздал. - Поглядел на Бондарчука. - Сергей Федорович, а чагой-то у вас кисточка?" Бондарчук выдержал паузу и усмехнулся: "Хиппую, как ты"'.

...Незадолго до смерти Феллини мне жаловался: "Мой зритель умер. Я как самолет, который взлетел, а аэродрома нет". В это время мы шли по Риму из Пантеона к нему домой. С нами были Джульетта Ма-зина, Владимир Досталь, тогда генеральный директор "Мосфильма", и редактор-переводчица Аня Попова. Феллини грустно говорит о смерти своего зрителя, и в этот момент его окружает толпа: люди тянутся к нему за автографом, даже на Джульетту обращают меньше внимания. Я возразил, мол, ты кокетничаешь, смотри, что происходит вокруг. Он ответил: "Нет. Все, что я сказал, - правда. Это критики пишут обо мне, поэтому фамилия моя на слуху и лицо мое знают". Я говорю: "Тебя приветствуют молодые ребята, восемнадцати-двадцати лет". А он гнет свое: "Они знают про меня из газет и журналов, из телепередач, а вообще, у них болезнь - клиповое сознание. Им интересно только, когда на экране все мелькает. Им трудно остановиться, вглядеться, проникнуть в глубину. Они - уже другие". Я рассказал ему про своего бывшего студента: нищий парень подрабатывал грузчиком на вокзале, но, когда ему предложили тысячу долларов за клип или рекламу, он отказался. Хотя для него тысяча долларов - это как миллион. Я с некоторой долей сомнения заметил этому пареньку: мол, может, надо было заработать, но он сказал, что хочет снимать СВОЕ кино. "Пока жив Антониони, полуслепой, который не может говорить, но все еще снимает, и ходит в кинотеатры, а не смотрит дома видеокассеты; пока мой студент хочет снимать свое кино, настоящий кинематограф будет существовать. И твой зритель жив". В ответ Феллини мне рассказал, какого молодого зрителя он однажды увидел в кинотеатре. Парень сидел перед экраном в черных очках, с наушниками в ушах и роликами на ногах.

Такая вот история. Это даже не печаль. Это, как и в случае с Сергеем Федоровичем, шок - словно что-то обрушилось. Были люди, которых я очень любил или приятельствовал, но о которых знал: придет время, и я буду с ними прощаться. Про Бондарчука так никогда не думалось. Он был такой прочный. Он очень красиво старел. Он становился все лучше и лучше. Я был уверен, он - навеки. И вдруг - такой обвал. Я до сих пор в связи с его уходом испытываю чувство большой личной потери, хотя мы последние годы не так часто встречались: иногда сидели рядом за столом на заседаниях правления киноконцерна "Мосфильм", шепотком рассказывали друг другу что-то веселое, обменивались смешными рисуночками, и все. А вот не стало его, и такое ощущение, будто в огромном здании, которое видел всю жизнь и любил всю жизнь, обрушилась несущая его часть. Наверное, на моем веку это здание не восстановится. Утрата Бондарчука - глубокая рана, думаю, на теле мирового кинематографа она долго не заживет.

Составитель О. Палатникова

Библиотека » Сергей Бондарчук в воспоминаниях современников