Хаджи-Мурат Георгия Данелия

В 1966 году автору этих строк совместно с режиссером довелось начать работу над сценарием фильма по гениальному толстовскому "Хаджи-Мурату". Потом к нам присоединился Расул Гамзатов. В основном работа протекала в Москве, поэтому "муки творчества" пришлось разделить нам с Данелия. Гамзатов, дважды или трижды появляясь в столице, решительными и конкретными "мазками" придавал работе новый интерес и новую оркестровку. Каждый вносил свое в эту увлекательную работу.

Но я буду говорить только о Данелия.

Что меня больше всего покорило в нем? Прежде всего неистребимая требовательность и честность художника. Пока он не понимал чего-то как художник, как человек, он не брался за перо. Долго и мучительно, хотя внешне он как-то и не очень казался расстроенным, переключался на что угодно... Работа не двигалась. Мы уехали в Переделкино. Стояла жаркая погода. Мы лежали на траве, повязав головы полотенцами, наподобие тюрбанов, говорили о герое, но все мои наброски сценария встречали вежливый и спокойный отпор. Улыбаясь загадочно, Данелия соглашался почти с каждым предложением, но потом, всесторонне проанализировав его, отклонял. Нет, если бы не отклонил он - отказывался бы от найденного... я! Так убедительно умел он отсеивать лишнее, так умел он щедро отбрасывать "находки", которые мне казались верхом сценарной премудрости.

И я угомонился, впал в отчаяние. Мы неделями говорили о замысле, соглашались друг с другом, и выходило, что ничего кроме того, что уже было у Толстого, сказать не могли. А ведь задумали мы не просто экранизацию. Перед нами были выписки из хроник, легенд, материалы вокруг русско-горской войны, труды, лежавшие в основе и самой толстовской работы!

Приключенческий фильм можно было сделать захватывающим.

Но Данелия сразу же отказался от этого. Он не хотел ни скачек, ни убийства детей хунзахского хана, ни схватки в мечети, когда пал под ударами кинжалов имам Гамзат, он не хотел ничего, что отвлекало от фигуры обаятельного, чуть прихрамывающего наиба аварского Хаджи-Мурата, его матери, его сына Юсуфа, его сдержанной симпатии к русской женщине, его детской хитрости и наивного честолюбия, его тоски по родине, его приступов дикой мстительности, его благородства и унижения в плену, его трагической смерти, в которой были повинны многие, а больше всего - он сам...

И как только стало проясняться, чего Данелия хочет и что он видит в повести Толстого, стала ясна и необычайная трудность этого пути и бесконечно захватывающая перспектива создания человечнейшего и современнейшего фильма о свободе, о пении соловьев, когда точатся кинжалы, о бегстве навстречу героической гибели...

Но все это было так лишено эффектов, так далеко от многочисленных опытов, которые, как известно, предпринимались и до нас не однажды!

Я не теряю надежды, что этот фильм Данелия все же поставит, и потому не хочу раньше времени говорить о сценарии. Он был принят, одобрен, запущен в производство и остановлен по техническим обстоятельствам на стадии режиссерского сценария, в производственном периоде - у Экспериментальной киностудии не было своей базы, "Мосфильм" ее тогда не давал... Теперь нет ни Экспериментальной студии, ни Экспериментального творческого объединения "Мосфильма". Может быть, будет у "Хаджи-Мурата" и счастливая судьба...

В данном случае меня интересует режиссер Данелия. В работе над сценарием "Хаджи-Мурата" обнаружилась явная тенденция - создать жанр, в котором героическое начало выявлялось бы путем раскрытия души великого человека, его сердца, жизни его натуры. Здесь для Данелия, как я понимаю, ближе всего оказывалась непреднамеренность, почти интуитивность в отстаивании правды, свободы. Ему особенно нравились эпизоды и сцены, где Хаджи-Мурат действовал на первый взгляд алогично, а на самом деле движим был страстями, в основе которых лежали простейшие чувства: любовь к своей земле, память о матери, детстве, любовь к сыну, стремление к подвигам на поле брани.

У Данелия было свое представление о страдающем Хаджи-Мурате. Его жажду действия он хотел передать в условиях бездействия.

Оторваться от Толстого, начать думать и компоновать исторический материал мы смогли не сразу. Но и оторвавшись, нашли немногое. Дело в том, что главное - характер героя был окружен обаянием именно потому, что это был не тот, известный нам по документам и песням легендарный наиб Шамиля, а живой и тоскующий в разлуке с родиной толстовский образ человека. И уйти от него - значило уйти от самого главного. А толстовский герой не пересаживался в другую почву. Идея Толстого властно держала нас и... цементировала сюжет.

Я думаю, что приоритет отрыва от магии гениального решения Толстым проблемы "измены" Хаджи-Мурата принадлежит Данелия.

Он не причинно, а лепкой самого образа, постепенно раскрывавшегося в сценарии, "оправдал" героя. Он показал его человеком, обыкновенным человеком, который страдает от того, от чего страдают многие люди. И сразу же отпал пресловутый вопрос: виноват ли он перед Шамилем или нет. Ведь Шамиль сам был сложной фигурой. Родина оставалась верховным судьей и над Хаджи-Муратом и над имамом тоже...

Повторяю, я раскрываю не сценарные ходы, а ход мыслей Данелия так, как я их запомнил в процессе написания сценария, в ходе споров и обсуждений.

Это интересно, как мне кажется, потому, что снова и снова возвращает нас к мысли о том, что Данелия, как художник, всегда тяготеет не к чистым, так сказать, жанрам, а к их модификациям, таким, где сложность жизни и ее незаданность проявлялись бы наиболее нестесненно.

Какой Хаджи-Мурат интересен Данелия?

Человечный, правдивый, стихийный, не умеющий притворяться. В чем-то по-детски наивный. В чем-то коварный. Органически связанный со своей землей, обычаями, историей, не умеющий и не желающий жить не так, как он хочет. Гордый и несгибаемый в этом своем желании.

Разве этих качеств - мало? Так говорит нам Данелия всем ходом развития образа. И хочет, чтобы это и стало зерном фильма, действий его героя. Хаджи-Мурата нельзя вырвать из земли, которая его вырастила. Пока его не вырвешь с корнем, он подобен цветку татарника, как писал Толстой. Цветку редкой жизненной стойкости. Он стоит и сломанный. Перебитый, обрызганный грязью, растоптанный...

Для Данелия интерес образа в его человеческой сути.

И потому именно те поступки и видимые посторонним глазом действия включались в сценарий, которые несли эту нагрузку раскрытия характера.

По целому ряду обстоятельств образ Шамиля (в повести Толстого - один из опорных, главных) не мог получить развития в наших планах. Это серьезно нарушало "равновесие" конфликта. Но, надо сказать, Данелия вышел из положения и здесь.

Не помню, кому пришло в голову отсчитывать дни до праздника "байрама" (у Толстого имам говорит Юсуфу, сыну Хаджи-Мурата, что если до байрама отец его не вернется, он, Шамиль, велит ослепить Юсуфа). Но теперь в сценарии появилось напряжение, связанное с тем, что тактика затяжек русского двора с ответом на просьбу Хаджи-Мурата идти с войском на Шамиля, замаскированное недоверие и явная бюрократическая волокита из-за боязни ответственности слились в невыносимую для Хаджи-Мурата обстановку бездействия. Она-то и подтолкнула его на безумный план бегства в горы. Он знал, что дольше ждать невозможно. Надо было спасать семью, сына.

Так простые, гуманные причины, а не честолюбивые замыслы аварского наиба и его коварство отчетливее проступали в сцене побега. Отчаяние от сообщенной вести: любимый сын считает отца предателем и осуждает его, невыносимая обстановка обмана и равнодушия, неизвестности и бездействия - толкнули смелого и безрассудного горца фактически на... самоубийство.

Режиссер настаивал на таком прочтении финала - в бегстве почти заведомо не было логики. Был риск - один из ста шансов. Спасти сына из рук Шамиля, после того как лазутчики донесли, что люди боятся идти против Шамиля, - почти не было возможности. Поверить в прощение имама Хаджи-Мурат вряд ли мог. Оставался риск, этот один из ста - шанс. И оставалась музыка героической песни, которую у нас не только слышал герой в ту ночь перед побегом, а видел во сне... Он видел табун белых коней, видел, как они несутся к далеким призрачным горам. И Хаджи-Мурат велел седлать коней, готовить оружие.

...В фильме предполагалось монтажно сблизить горе горянки и горе русской матери, потерявших детей на братоубийственной войне. В этом почти одновременном реквиеме было горькое проклятие войне, убийству одних людей другими.

В фильме должны были встретиться Марья Петровна с Хаджи-Муратом - как два простых и хороших человека, которым не мешали соображения веры, ожесточения войн, подозрительность к чужому...

Виктор Шкловский подсказал мне ход: забитый шомполами русский солдат бежит в горы, а Хаджи-Мурат бежит от Шамиля к русским - оба в поисках свободы... меняются родиной. Но оба не могут без родины... Она одна. Ее нельзя потерять навечно. Данелия не нашел этой теме места в своем замысле, но, я думаю, только по моей вине - я не сумел органически ввести ее в сценарий.

Данелия шел не от столкновения исторических сил, не от конкретных политических ситуаций России и Дагестана... В той войне он нашел маленький, свой, человеческий уголок памяти о прекрасном смелом горце, которому свойственны были многие человеческие слабости, но который оказался выше многих и многих исторических личностей, потому что в сложной, можно сказать, роковой ситуации максимально проявил свою волю свободы - величайший дар человека.

Умаляет ли это историю, философские концепции, наконец, правду тех далеких событий! Конечно же, нет. В судьбе героя Данелия решает задачи, несравнимо более долговременные и важные. Он наделен даром видеть частное, личное, делать его предельно близким людям. И в этой "частице" солнца столько энергии, что она способна согреть миллионы сердец.

В. Огнев. 1982

Библиотека » Георгий Данелия