|
||||||
|
||||||
|
Дневник режиссера. 1988, 3 июняВторую ночь в Новгороде мы провели на турбазе на озере Ильмень - то самое, легендарное, воспетое в былинах. Мы приехали туда, чтобы уж до отъезда из Новгорода не покидать место, где, кажется, жил и не угасал костер праздника. Приехали вечером, почти без сил. И начался импровизированный концерт-гулянье с песнями и плясками под звездным небом. И я впервые, на 42-м году жизни, притопывал вместе со всеми в русском танце и удовольствие от этого получал неизведанное. У церкви Вознесения Богородицы, возведенной в первой половине XIII века, три женщины - одна постарше и две молодые, ученицы ее по институту культуры - прямо под звездным небом читали на древнерусском "Слово о полку Игореве". Да не по лихачевскому переводу со списка XIV века, а с оригинала XII века. Зрелище было не только красивое, но и духовно возвышенное, чистое как слеза, как родник для нас, страждущих, пробившийся сквозь восемь столетий, для укрепления душ наших, для возрождения их к осознанному служению Отечеству. Отечеству, которое мы только начинаем обретать. И снова песни в исполнении замечательного ансамбля "Живая вода" - мужа, жены и сына Нечаевых и их четвертого партнера, голосистого и разбитного собрата из Череповца. А на следующую ночь снова гуляло наше Ильмень-озеро: еще мощнее и многоголоснее. И пел гусляр у костра на берегу Ильмень-озера, пел былины про Ильмень-озеро и про Садко. И съехались лучшие голоса России: Елена Сапогова, Татьяна Синицына, Татьяна Петрова и даже Ольга Бузина, которая исполнила в "Лермонтове" тему матери. Ее я увидел в библиотеке после замечательного вечера "Нашего современника", не сразу узнал, а узнав, обнял, как родную, и пригласил гулять на Ильмень. А вечер был в библиотеке грандиозный. Я пришел туда из Софийского собора, с концерта патриаршего хора. Любопытная деталь: перед началом концерта сотрудница исполкома, пригласившая нас с Андреем Поздняевым, опоздала на десять минут, и мы вынуждены были торчать у входа. Появился распорядитель - бойкий, чернявенький, похожий на чертика, прячущего рожки и хвостик под одеждами. "Чертик" узнал меня: "А, Бурляев!" В глазах его промелькнула сложная гамма холодных чувств. Он не распорядился пропустить нас, но предложил подождать. Когда после концерта люди выходили из узких дверей храма, "чертик" стоял у выхода и с ироничными репликами вершителя бала буквально выпроваживал людей, каждого прощупывая цепким гаденьким взглядом. Выйдя из храма, мы узнали, что в библиотеке сейчас начинается вечер журнала "Наш современник" и туда только что приехал Астафьев. Накануне я виделся с ним днем в номере в компании крепко хмельного Виктора Каратаева, Вали Курбатова, Толи Заболоцкого и трех дам. Виктор Петрович, проглатывая по 50 граммов, был, как обычно, говорлив и открыт. Дамы скоро ушли, увели Коротаева на отдых. Пришел организатор Новгородского Вече Балашов, ответственный секретарь новгородской писательской организации. В. П. Астафьев сказал: "Писание само по себе уже вымысел, неправда. А кино - ложь вдвойне. Пусть извинит меня Коля. Я вот видел его "Лермонтова"... Фильм прекрасный, замечательный, все так, но мой Лермонтов - другой". Это была честная речь честного человека. Да, его Лермонтов другой, но Виктор Петрович с уважением отнесся к моему Лермонтову. Принял его как художник и гражданин. Тогда, днем, мы расстались с Астафьевым, чтобы он лег поспать. А вот он, спустя четыре часа, прибыл на вечер в библиотеку. Я пробрался через библиотечные стеллажи к дверям и вышел в переполненный, залитый светом зал рядом с небольшой сценкой, на которой разместились сотрудники "Нашего современника". Астафьев сидел за столом с левого края, и я, не увидев свободного места, опустился прямо на пол перед первым рядом у ног Астафьева, в полутора метрах от него. Донской казак Куликов, поэт-прозаик, сказал: - Я не видел "Лермонтова", фильма, о котором так много писали. Завтра в 19 часов он будет идти в кинотеатре "Родина", и я непременно пойду и приглашу всех желающих. Здесь находится режиссер этого фильма, замечательный актер и режиссер Николай Бурляев. Я прошу его подняться. Я поднялся, поклонился сцене, залу и поднял над головой две соединенные в пожатии руки. Наконец, выступил Астафьев. Речь его была замечательна. Я впервые слышал, как он говорит со сцены - это была истинно писательская речь: спокойная, по-русски красивая, стройная, миротворческая, в отличие от почти поголовных боевых кличей ораторов-бойцов. В этот вечер Виктору Петровичу стало плохо с сердцем. Его отвезли в больницу и сделали укол. После официальных мероприятий ночью на Ильмень-озере нас, человек 30, бесплатно накормили ужином. А потом в клубе Ольга Бузина открыла импровизированный концерт. Пели Т. Петрова, Е. Сапогова, Т. Синицына. Над песнями, особенно над колыбельными, исполняемыми Еленой Сапоговой, я то и дело готов был заплакать - от тоскливой радости сердца, обретающего светлое звучание Родины. На следующий день состоялся грандиозный литературный вечер. Перед началом вечера в холле гостиницы я встретил В. Распутина с чемоданом - он собирался уезжать. Я подошел к нему: - Я давно хочу показать вам свой фильм "Лермонтов"... - Так это вы?! - Распутин раскрыл глаза. - А я не узнал вас тогда... - Когда вы будете в Москве? - 20 июня. Я все помню... Я позвоню вам. На литературном вечере Распутин, несмотря на эмоциональные сбои заикания, говорил как настоящий патриот, большой художник. Одной из самых интересных, колоритных речей была речь писателя Владимира Личутина. Сразу было видно незаурядную личность в этом небольшом рыжем мужичке. А ночью на Ильмень-озере размах гуляний удесятерился, гостей еще прибыло, и, может быть, праздник от этого что-то потерял, утратил свою камерность, но что-то и приобрел. Ансамблей, певцов, желающих привлечь внимание, было очень много. Игры, пляски, гармонь, гусли, гитара, трещотки, костер, хороводы... На следующий, заключительный день я сдал свой билет на самолет и остался. Массовые гуляния в музее деревянного зодчества под открытым небом. В народных костюмах - и взрослые и дети. Лотошники, торговцы мелочевкой. И везде - песни, игры, пляски. Небольшими партиями, по 50 человек, мы заходили в деревянную церковь. Там, на хорах, пел патриарший хор. Солнце в дымных оконцах... Ожидание в бревенчатых стенах и - "Аве, Мария!" И снова - слезы радости. А потом, сидя среди красивых молоденьких девушек с русскими чистыми лицами на лужайке перед деревянной сценой, я смотрел заключительный концерт: с хором, рожечниками, ансамблями, чтением "Слова о полку Игореве". Плавали по Ильмень-озеру на лодке, и я окунулся в чем мать родила в холодную воду. Сели с писателями в автобус, и - на вокзал. Обратно ехали в купе с В. П. Астафьевым и Толей Заболоцким. Виктор Петрович устал, тяжело дышал, плавился в жаре, пил лимонад. К нам в купе все время заходили люди. Рядом в купе пел песни ансамбль "Живая вода". "Золотой эшелон", прибывший в Москву, тысячной гвардией славян с Новгородского Вече потек десантом в город. Сладко было это наблюдать, идя по перрону в мощном потоке. Я отвез Астафьева к Толе домой. Но через несколько часов заехал за ними, чтобы двинуться на открытие памятника Сергию Радонежскому. В Радонеж приехали, едва успев на сдергивание с памятника покрывала. Масса народу, милиция. Я решительно направился к памятнику, прошел через толпы людей, оцепление. Кто-то из милиционеров взял было меня за руку, я оглянулся. В толпе раздалось: "Это Бурляев!", и меня не посмели задержать. Я обнял Славу Клыкова, и он пригласил меня к себе вечером на банкет. Я чувствовал себя, как на своем собственном празднике. А ведь совсем недавно я с риском прорывался сюда сквозь цепи милиции. И вот мы победили. С. Ф. Бондарчук пригласил нас с Астафьевым в Загорск, и на двух машинах мы отправились туда. Там, в сопровождении представителя администрации, мы совершили экскурсию по лавре. Приложились к мощам Сергия Радонежского, поставили свечи Божией Матери, осмотрели музей академии, усыпальницу патриархов... А вечером - банкет на 100 человек в мастерской Клыкова. Его вел сам Слава, по очереди предоставлял слово Астафьеву, Проскурину, Бондарчуку, Личутину, мне... Там же, у Клыкова, я подошел к столу Личутина. Он рванулся ко мне. - Я хотел с вами поговорить, - первым произнес он. - И я тоже хотел. Вы так прекрасно говорили в Новгороде. - Я смотрел весь вечер на вас в зал... Как вы слушали... Вот, думаю, родственная душа... - Вы видели "Лермонтова"? - Нет, но много слышал... - Я не читал ваших книг, хочу их почитать... - Я вам отправлю. Мы обменялись адресами и телефонами. Прощаясь, обнялись и поцеловались. Спустя несколько дней мы сговорились поехать к нему в деревню под Рязань, где он купил дом. Сказано - сделано. Пожил я у него дней пять: как из родника испил водицы живой. И сам-то Володя Личутин словно родничок. Речью своей, умом, образом, разговорами, покоем настороженным, несуетностью бойкой. Он на пороге нового труда: хочет в XVII век заглянуть. Время подоспевает, назревает в душе плод, томит. Невмоготу мужику. Да и мне таково же... Спал я у него в доме в самом просторном месте светлицы, под марлевым пологом. Ходили на озеро купаться. Владимир открывал мне места, которые я вскоре узнавал в личутинском "Любостае". Жена его, Евдокия, обихаживала нас радушно, приветливо, спокойно, и сама - словно героиня мужниных творений. Сидим с Володей Личутиным у него на веранде, где он обычно спит с женой Евдокией на полу, на сене, под пологом. Говорим с ним второй день. Я сказал: - У меня постоянно такое ощущение, что слаб и немощен я в способностях выразить истину. Живу дураком малограмотным, ленивый. Работать надо, а я топчусь на месте. Володя спросил: - Это ты о ком? - О себе, конечно. - Вот и я о себе так же думаю. Я продолжил: - Ты-то хоть к земле был близок, в деревне рос, а я городской, асфальтовый! Теперь я все чаще размышляю не только о своей жизни, но и о проблемах бытия. Господи! Как не хватает мне умения самосозерцания, погружения в глубины собственной души. Я буду, я должен работать дальше. Все напасти жизни, ее драмы и трагедии нужно принимать спокойно. И пусть поверх всех печалей в моем сердце живет радость. Я хотел бы снять фильм о нашей истории. Будет ли он? Все в руках Божиих. Я испытываю забытое чувство - радости и тревоги, чувство устремления вперед, в неизведанное. Судьба вернула меня себе самому. Что ж! Вперед
|
|
||||