Поиск на «Русском кино»
Русское кино
Нина Русланова Виктор Сухоруков Рената Литвинова Евгений Матвеев Кирилл Лавров

Золотая коллекция русского кино
Смотрите сегодня:
"Пропало лето"

Ю. А. Завадский. О любимом ученике

Все, что я писал до сих пор о Мордвинове, мне представляется сухим и неглубоким. Не знаю, найду ли на этот раз слова, чтобы выразить то, чем полон, когда думаю о нем и вспоминаю его.

Время, как это всегда бывает, фильтрует воспоминания, очищает их от случайностей, приводит в порядок. И вот сейчас особенно ясно проступают в человеческом и артистическом облике Мордвинова черты, делающие его смерть невосполнимо тяжелой утратой для советского театра.

Мордвинов был художником необыкновенно самобытного, неповторимого дарования: по природе своего таланта он был артистом очень русским, связанным самыми корнями своего творчества с идущей из глубины веков исконно русской традицией сцены - традицией актеров "нутра", актеров могучего темперамента и пылкой правды переживаний. Отдавая своим героям всего себя без остатка, Мордвинов создавал образы правдивые и мощные, вывел на сцену нескончаемую череду ярких и по-человечески интересных характеров. Он был щедрым художником, и его щедрость проявлялась не только в его многокрасочном и полнокровном искусстве, но и в его подвижническом отношении к театру.

На своем веку я видел много художников, всей душой преданных театру, не жалевших себя в работе. Мордвинов был из их числа. Но среди этих "рыцарей театра" ему принадлежит особое место. Мордвинов был предан театру без показной старательности и тайного расчета, он просто не мыслил себя вне искусства и всегда любил театр ровной, трогательной и в то же время напряженно страстной, вбиравшей в себя весь его душевный мир любовью. И сейчас, думая о Мордвинове, я вспоминаю, как любил и умел он самозабвенно трудиться, как приходил на помощь в трудные минуты, как делом доказывал свое право называться артистом.

Мордвинов был стойким строителем театра, верным соратником по искусству. Когда я вспоминаю о своей театральной студии, куда пришел двадцатичетырехлетний Мордвинов, вспоминаю о Ростовском театре имени Горького, перебираю в памяти спектакли, поставленные мной на сцене Театра имени Моссовета, я с новой силой ощущаю громадность вклада Мордвинова в общее дело всей нашей жизни. И я иногда думаю, не будь рядом с нами Мордвинова - кто знает? - быть может, не были бы преодолены препятствия, встававшие перед нами, не были бы пройдены испытания, выпавшие на нашу долю, не было бы сделано многое, очень многое из того, что нами сделано...

Свой незаурядный талант и силу своей веры в театр Мордвинов ощутил очень рано и сумел дать почувствовать это окружающим, хотя входил он в искусство очень трудно. Начинающего артиста "забраковали" в школе Театра имени Евг. Вахтангова, отчислили за "профессиональную непригодность" после года обучения в Государственном техникуме сцены имени А. В. Луначарского (ныне ГИТИС). Мордвинов не отступил, не сдался. Он пришел поступать на Драматические курсы, которыми я тогда руководил.

Мордвинов появился в моей жизни в дни, когда только-только начал организовывать студию. Мне тогда казалось, что это так просто - заново создать театр! Но после первых прямолинейных попыток собрать "труппу единомышленников" я понял: это совсем не легко. И пришлось все начинать сначала - с создания школы, с воспитания учеников, чтобы уже с ними и исподволь, через ученичество и через студию, прийти к театру. Вот в эти дни становления студии и пришел ко мне Мордвинов.

Помню свои впечатления от первой встречи с ним осенью 1925 года на вступительном экзамене. Провинциальным и достаточно безвкусным был его репертуар, но в то же время от этого рослого красивого парня-волжанина веяло такой размашистой силой и верой, вся его ладная фигура и открытое молодое лицо излучали такую природную мощь и полнокровие, что невозможно было не увлечься им, не угадать в нем искренность и темперамент будущего актера. Нельзя было пройти мимо Мордвинова.

Это ощущение окрепло у меня в разговоре, состоявшемся после экзамена. Я спросил Николая:

- А почему ты решил идти в театр? Что ждешь от него? Ответ показался мне необычным:
- Мне бы хотелось выйти на сцену, обнять зрительный зал и смеяться с ним и плакать.

Я часто вспоминал потом эти слова юного Мордвинова, с первых минут нашего знакомства покорившего меня своей влюбленностью в театр, они являются как бы эпиграфом к творчеству актера, главной заповедью всей его жизни, отданной искусству. В них же - и ключ к творчеству Мордвинова, объяснение тому непосредственному, доверчивому отзыву, который он всегда находил в сердцах и умах зрителей.

Мордвинов родился одаренным природой - высокий, красивый, стройный, сильный, голосистый. Он родился на волжском приволье, и эта широта неоглядных просторов и с детства как бы подслушанная поэтическая мудрость народа стали первыми и главными источниками его вдохновения. Он жил вольно и широко, ощущая свою связь с Родиной, с ее природой - нежной и беспощадной, тишайшей и чуткой, дремучей и гневной - и с ее народом - неистовым, лукавым и диким, безобразным и прекрасным, озорным, умным и ласковым.

Актер мечтал о романтике, поднимающей людей на великие дела. Ему близки были сильные, цельные характеры, мужественные, красивые герои. Но отзывчивый душевный мир Мордвинова, порывы непосредственных чувств, так ему свойственные, долго не облекались актером в полноценную художественную форму. Огромные внутренние силы Мордвинова не находили выхода вовне, сковывали его.

Образцом для Мордвинова была титаническая мощь творчества Микеланджело. Этой микеланджеловской монументальности, сверхчеловеческой силы ждал он от искусства и от себя в искусстве, прежде всего потому, что он ненавидел и презирал мещанство, мелкий быт и мещански-ремесленное в искусстве, потому что верил, что искусство может быть потрясающим, должно быть им, должно завоевывать, подчинять себе и вдохновлять, подымать, восхищать... Мелкое, половинчатое, вялое, слабое - все это Мордвинову претило, его возмущало. И рядом с великим и величавым жило в нем нежное, человеческое, очень простое - великая простота русской природы, безграничной в тоске и восторге, величавая нежность русской песни, то заунывной, то горестной, то неистовой.

Вот в этой близости к русской природе, к народу своему, безудержно удалому, отчаянно талантливому, к его искусству был весь Мордвинов с его достоинствами и недостатками. И скрытые до времени его возможности неуклонно развивались, талант Мордвинова расцветал, укреплялся в упорстве стать большим актером.

Мордвинов, воспитывая в себе актера-мастера, стал артистом, которому в определенный момент стало по плечу преодоление любых трудностей в искусстве. И тут хочется сказать о следующем: есть актеры, при всем своем таланте лишенные художественной инициативы, не обладающие даром творческих поисков, послушные и прекрасные выполнители режиссерской воли. С такими легко работать, но очень трудно открывать в искусстве новое. Воля и мысль режиссера не помножается в данном случае на волю и мысль исполнителя; дважды два в работе с такими неизбежно дает в ответе четыре. Мордвинов умел подчиняться, но всегда шел в искусстве к своим и строго определенным целям, к большим и неожиданным, подчас заранее не предусмотренным открытиям.

Уже в ранние годы у меня сложились очень своеобразные отношения с Мордвиновым в работе. Как и всех моих учеников, я называл его "на ты" - он отвечал почтительно "вы", на репетициях вел дневник, тщательно, бисерно записывал малейшие мои замечания или советы, всегда безоговорочно, ученически педантично. Но это не значило, что он соглашался обязательно со всеми предложениями: он по-своему готовился к репетиции и по-своему, от себя, перерабатывал мои замечания. Подчас при этом Мордвинов бывал упрям, своеволен, несговорчив. Его трудолюбие и убежденность покоряли меня, хоть и вызывали сложные чувства. С одной стороны, мне бывало досадно, что он держится за свое, на мой взгляд, то ли не совсем верное, то ли не самое для него выгодное, с другой - я не хотел видеть в Мордвинове только послушного исполнителя. Личность актера всегда дорога мне, а здесь, при встрече с яркой и сильной индивидуальностью, мне было особенно важно раскрыть ее и выявить до конца. И впоследствии, когда Мордвинов создавал образы исключительных людей - Отел-ло, Лира, Арбенина, - мне тем более было нужно его актерское самочувствие - "я есьмь", его свободное, убежденное, полноценное артистическое существование в роли. В те давние времена, о которых идет речь, мне было чрезвычайно важно в нем развивать самостоятельность - пусть в ущерб иным стилистическим тонкостям.

Мордвинов учился, в том числе, подчинению художественному замыслу, нахождению точной художественной формы, мастерству. Здесь на помощь приходили старшие товарищи-режиссеры. Тогда, когда характер персонажа в общем совпадал с характером актера, Мордвинову было легко работать. Так было с одной из его первых школьных удач - Петр в "Лесе" Островского. Мордвинов быстро отыскал в самом себе черты, близкие его герою, - душевность, открытость чувств, простоту и цельность внутреннего мира. И даже внешне ему не пришлось меняться - сочность говора, размашистость жестов, наивная неловкость поведения были тут к месту. Но вот актеру предстояло сыграть роль молодого барона Предикана в комедии французского драматурга-романтика Мюссе "Любовью не шутят".

В этом спектакле все ставило Мордвинова в тупик - и далекие от него самого человеческий тип, социальное происхождение, и душевный мир героя, необычный склад мыслей и чувств, и прихотливый, полный полутонов и тонкостей текст роли.

Вчерашнему Петру пришлось как бы воспитывать, взращивать в себе черты юного барона, искать в тайниках своей души совершенно новые для себя свойства характера, искать ту форму сценического поведения, которая была бы правдива, раскрывала характер героя и в то же время находилась бы в согласии с общим театральным решением спектакля. Мордвинов учился искусству перевоплощения и вместе с тем искусству сценического стиля.

Мордвинов только-только начинался как актер. Но ведь, хотя и тщательно, чистенько, франтовато одетый, он оставался увальнем, этаким размашистым малым из маленького приволжского городка. Ладно скроенный, он не владел еще своим превосходным телом, поначалу казался малоартистичным.

Помню, как долго пришлось мне искать прием, чтобы чем-нибудь занять его руки, тогда еще неловкие, можно сказать, "неумные", а потом такие неисчерпаемо разные, такие мудрые, послушные - в Отелло, Арбенине, Лире. Решение пришло не сразу: я сочинил для Мордвинова "игру с тросточками". Их было две - одна с розовым, другая с голубым бантом. Тросточки Предикана помогали Мордвинову в жестикуляции, они "организовали" ему руки. Он то опирался на них, то помахивал ими, то сжимал в обеих руках, то перебрасывал в хор, то снова получал их оттуда. Словом, проделывал с ними десятки вещей. И в этом причудливом рисунке капризно летающих тросточек, впрочем каждый раз как бы наполненном различными подтекстами, отыскался способ, подчеркнув театральность спектакля, представить и выявить своеволие персонажа, помочь исполнителю справиться со своими руками, освободить его от скованности, привнести в его игру легкость, первое ощущение свободы.

Немало таких экспериментов было проделано в начале артистической биографии Николая Дмитриевича-здесь и "фрачный герой" Мебиус из "Компаса" Газенклевера, и Дик Даджен из "Ученика дьявола" Шоу, и простак Аполлон Мурзавецкий из комедии Островского "Волки и овцы", и многие другие. Но первой действительно большой удачей молодого актера, позволившей угадать его будущее, сделалась роль поручика Соболевского, сыгранная Мордвиновым в инсценировке рассказа Бориса Лавренева "Рассказ о простой вещи". Эта работа Мордвинова начинает список его побед, приносит ему имя талантливого актера остропсихологического плана и все возрастающего мастерства.

"Рассказ о простой вещи", подготовленный к 10-летию Октября, я ставил вместе с Хмелевым. Работа между нами была распределена так: мой общий замысел, решение декораций, у Николая Павловича - работа с актерами и режиссура в прямом педагогическом смысле слова. Вот почему справедливо считать, что своим первым большим успехом в роли Соболевского Мордвинов обязан прежде всего Хмелеву. Хмелев - артист огромного таланта и мастерства - заразил Мордвинова своим пониманием остроты, наполненности сценической выразительности.

Мордвинов создал образ, противоположный другим его созданиям, в которых всегда просвечивала личность самого актера. Он полностью перевоплотился в белогвардейского офицера, раскрыл, не прибегая к преувеличениям, к формальным приемам, садистскую сущность своего героя, мрачную, злобную сосредоточенность человека, который единственную радость находит в убийствах и мучениях. И одновременно он сделал это с такой силой, с такой конденсированной ненавистью к врагу, что о мордвиновском Соболевском, ни на минуту не терявшем правдивости поведения, социальной и психологической конкретности, писали как о "легендарном вурдалаке".

В связи с этим значительным событием в артистической жизни Мордвинова вспоминается и другое: перед самой постановкой "Простой вещи" Мордвинов за две бессонные ночи переоборудовал и оснастил новой электротехникой примитивную сцену студии: он взял на себя заботу об освещении сцены, до последней минуты что-то слаживал в проводке, что-то монтировал на пульте освещения, выбегая в зал посмотреть, все ли так, как нужно. Перед началом спектакля его усадили за столик в гримерной и спешно начали наводить аристократический лоск на его потрудившиеся, почерневшие руки. И Коля... заснул. Спящего я загримировал его. А потом он пошел на сцену - играл, а потом мчался к пульту освещения, передвигал вместе с другими участниками спектакля декорации, менял аксессуары, пел за сценой и снова шел играть...

В роли Соболевского Мордвинов, по существу, впервые показал себя настоящим актером, художником большой волевой собранности и организованного темперамента. Эти особенности его дарования ясно проявились в образах, созданных вслед за поручиком Соболевским, в каждом из которых Мордвинов, открывая для себя новое, открывал это новое и для зрителей.

В Дике Даджене из пьесы Б. Шоу "Ученик дьявола" впервые открылась героико-лирическая природа дарования Мордвинова. Красивый, стройный, подвижный, умный и саркастический его герой был борцом за справедливость, истинным сыном природы. Мордвиновский Дик Даджен был живой, вольнолюбивый и неуемный характер, захватывающий своей непосредственностью, мужеством, душевной щедростью, чистотой. Мордвинов оказался подготовленным артистически и физически к этой роли: упорная жестокая работа над собой, над своим телом, движением, жестом дала результаты. Дик Мордвинова был атлетически прекрасен, ловок, силен, стремителен; его повадки и его великолепный голос, над которым актер не переставал работать всю жизнь, артистическая смелость и своеволие восхитили москвичей. "Ученик дьявола" утвердил Мордвинова ведущим актером студии. И вдруг- полная неожиданность: Мордвинов - Мурзавецкий. Назначение на роль казалось неоправданным; я решился на эксперимент, хотел проверить в Мордвинове возможности характерного актера. Долго ни я, ни Мордвинов не понимали, какой же возникнет Мурзавецкий из Мордвинова? Я старался уловить в его сумбурных поисках характерности его самого - где же он, в чем его понимание зерна роли, и однажды, что-то подметив, загримировал его таким, каким он вдруг почудился мне. Когда Мордвинов увидел себя в зеркале - длинноносого, с висячими усами и горестно глупо вздернутыми бровями, - он сразу все понял. С этой минуты роль у него пошла - эксперимент удался. Мордвинов доказал, что он настоящий артист, способный к острому перевоплощению, к смелой форме, что он прекрасно чувствует комедию.

Ролью поручика Ярового Мордвинов начал ростовский период своего творчества. Конечно, Яровой был родственником Соболевского. Но Соболевский был сдержан, внешне спокоен - его страсть была глубоко запрятана под маской равнодушия, вкрадчивой, кошачьей лени и самообладания. Яровой же был весь взволнован, вздыблен, яростен, нетерпим, почти безумен.

Мне вспоминается шекспировский Петруччо из "Укрощения строптивой" с его необыкновенной бравурной жизнерадостностью, великолепным размахом мечтаний, бурной поэтической приподнятостью. А рядом - большевик-подпольщик Ваграм из драмы Леонида Первомайского "Ваграмова ночь", инженер Тигран из одноименной пьесы Ф. Готьяна...

Мордвинов создал характеры совершенно разные по психологическому складу, его герои были разного возраста и времени, но одинаково цельные, крупные, волевые, настоящие народные герои.

Каким обаянием, какой заразительной нежностью, юмором и кипучей живостью наделил Мордвинов Тиграна. Конечно, это он сам - это его, мордвиновская нежность в высоком боготворении любимой, это его буйный гнев, когда он встречается с неодолимой тупостью и глупостью, это его яростное отчаянье, когда он понимает, что бессилен спасти, удержать уходящую из жизни. Это его наивный, почти детский, захлебывающийся от восторга юмор. И это ему, конечно же ему, Мордвинову, принадлежали вдруг возникшая тишина и мудрость, когда Тигран стоял один на один, лицом к лицу с природой. Его, но и не его, потому что все это взято в том необычном ракурсе, в той чрезмерной степени напряжения, которые ему почудились в Тигра-не. И как всегда, в каждой роли - это он сам со своими свойствами, но развитыми или погашенными. Органично - по-своему, всем существом - играл Мордвинов каждую роль, искал себя в роли и роль в себе.

При всем многообразии типов, созданных Мордвиновым, они поражают одним свойством - художественной законченностью (при минимуме внешних эффектов), артистической смелостью внутреннего перевоплощения. В каждой следующей роли Мордвинов умел сделать открытие, отказаться от уже найденного. С годами расширился диапазон психологического искусства актера и его мастерства, все отчетливее вырисовывалась внутренняя тема его творчества, роднившая самых разных его героев. В своем самом общем значении то была тема человеческой красоты, оптимистическая тема великих сил, заключенных в душе человека, природного его благородства и жизнелюбия, свойственных ему романтических мечтаний и активного стремления к их осуществлению. То были поэтическая тема духовного максимализма, единства человека с окружающей его природой, частью которой он сам является, в которой он черпает силу, находит поддержку и помощь в реализации самых фантастических, несбыточных, казалось бы, своих планов.

Мордвинов развивал эту свою тему в образах комических и драматических и делал это с огромной естественностью, ибо этот основной мотив его творчества органически рождался в глубинах его натуры, лежал в самой основе его человеческой личности, возникал в его совершенно особом поэтическом видении мира. Человечище огромного обаяния и щедрой душевности. Однолюб в высоком смысле слова, бесконечно влюбленный в природу, во все, что украшает и населяет землю. Неутомимый путешественник, исколесивший буквально всю страну, страстный рыбак, умевший слушать шум реки, понимавший голоса леса, способный видеть в природе то, что далеко не всякому дано в ней увидеть, Мордвинов в самом себе нес эту главную тему своего творчества. Он сам был ее идеальным воплощением. Он хотел "выйти на сцену, обнять зрительный зал и смеяться с ним и плакать" (пришло время вспомнить эти слова). Этим ощущением и жили и покоряли зал его трагические и комические герои.

Мордвинов сумел сделать своего Петруччо человеком языческого вкуса к жизни, опоэтизировал его предприимчивость и энергию, открыл в нем животворное творческое начало, воспел радость существования на земле. Ту же самую тему, но только в ироническом ключе, он развил в кавалере Рипафратте.

Героем гольдониевской "Трактирщицы" Мордвинов и любовался и его высмеивал. То была сама непосредственность, само жизнелюбие, само веселье. Мордвиновский кавалер хохотал во все горло, ел грозди винограда прямо с куста, с чувством собственного превосходства издевался над влюбленными мужчинами - этот глуповатый, но обаятельный, добрый малый наслаждался жизнью, ею упивался. А когда любовная гроза разразилась и над его воинственно лохматой и буйной головой, какие противоречивые чувства разбушевались в нем! Ярость сменялась мольбами - кавалер, по удачному выражению критика, "то свирепел, как бык, то ворковал, как голубь". И буффонные преувеличения, резкие - хочется сказать "масляные" - краски, избранные на этот раз актером, воспринимались зрителем как жизненно правдивые и несущие в себе оценку героя, проявления его цельной, яркой, но примитивной натуры.

Передо мной проходят, толпясь, споря друг с другом, герои Мордвинова, такие разные, что поражаешься, внимательно и придирчиво оглядывая их сегодня, сколько же разнообразия, сколько богатства было заключено в Мордвинове, какая наблюдательность, какое мастерство были ему свойственны.

Обо всех них и не расскажешь.

И вот ведь что интересно: Мордвинов был романтиком, но как же уютно и легко он чувствовал себя в комедии, словно предохранявшей его трагические создания от напыщенной величавости и высокопарности. Рядом с Лиром в его творчестве возникает Петруччо, рядом с Отелло - гольдониевский Кавалер, рядом с Арбениным - Мурзавецкий... Всякий раз Мордвинов искал самое острое, доведенное до крайности выражение трагической и комической стихий.

Всю жизнь Мордвинов стремился, как он сам любил говорить, к "выисканной", очищенной от случайностей форме. Актер много отбрасывал из того, что было уже им найдено, ибо верил, что "найденное выявится в новом качестве и, конечно, никуда не уйдет". Мордвинов говорил: "Хочу сыграть не приблизительно похожее, но единственное, самое верное, долго искомое". И играл это неповторимое, "единственное, самое верное", за какую бы роль он ни брался.

Мордвинов не был актером озарения, мгновенно входившим в образ; он не мог бы поразить стороннего наблюдателя легкостью и самопроизвольностью течения творческого процесса. Все, чего добился в искусстве Николай Дмитриевич, пришло к нему в результате ни на минуту не прекращавшейся работы над собой. Но то были не вымученные опустошающие искания, а вдохновенные поиски, в которых мужал талант актера.

"Проще, легче, выше, веселее" - так учил нас Станиславский. "Проще, легче" - будто мимо этих советов подчас шел в своей работе Мордвинов, - сразу к "выше", сразу к "веселее". Вспомним его взлеты: Арбенин, Отелло, Лир; вспомним неистово заразительное веселье кавалера Рипафратты из "Трактирщицы" или Тиграна, Забродина из пьесы И. Штока "Ленинградский проспект", в которых переплелось высокое и веселое. "Проще и легче" подчас как бы перешагивал он, и объяснялось это его яростным стремлением к пределу, к преодолению трудностей. "Нелегко" и "непросто" становилось тем грузом, который порождался его подчас неистощимым и упрямым упорством в титанической борьбе за одоление высот.

Сколько было несправедливого, темного, конъюнктурного в оценке достигнутого Мордвиновым!

Но все удары по Мордвинову я воспринимал как удары по себе. А он не всегда догадывался об этом. Мне бывало бесконечно больно, когда в иные минуты я видел, чувствовал, догадывался, что Николай Дмитриевич думает иначе, подозревает, что я покидаю его в трудную минуту, что все лучшее в нем я приписываю себе. Нет, нет и нет!

Мне не пристало ханжить и утверждать, что я вовсе ничего не значил в биографии Мордвинова, - все мы не одиночки и обязаны в главном своим учителям и воспитателям, предшественникам и сверстникам. Но сегодня я хочу, чтобы все знали: лучшее в Мордвинове это его собственное, добытое одержимостью, бессонными ночами, потом, трудом, вдохновением.

Не только актеры, но и весь коллектив театра уважал Мордвинова особым, единственным уважением - уважением к большому артисту, для которого сцена и пребывание на ней священны. Одним своим присутствием на репетиции Мордвинов заставлял своих партнеров подтянуться, найти творческое самочувствие, целиком отдаться творчеству. При нем стихал закулисный шепот, рабочие сцены священнодействовали - все становилось праздничным, высоким, таким, каким и должно быть в настоящем театре.

Боялись ли его товарищи по работе? Нет, не боялись, скорей - стыдились: он пристально смотрел на проштрафившегося своими строгими глазами - смотрел молча, но в этом молчании было осуждение. А в кругу друзей, на какой-нибудь вечеринке, он бывал заразительно и безудержно веселым, таким "свойским"... Зазнайства в нем не было - то, что иными принималось за зазнайство, было торжественностью его отношения к театру. А в дружеских встречах он возникал во всей щедрости своего таланта, кипучей жизнерадостности, языческого жизнелюбия, ликующей поэтической энергии, любви к новому.

Я знаю мало художников сцены, которые бы были в меньшей степени консерваторами в творчестве, чем Мордвинов. Актер дважды сыграл Отелло, трижды (в кино, а потом на сцене театра) возвращался к образу лермонтовского Арбенина. И каждый раз он смело шел на эксперимент, находил в самом себе и в своем герое все новые и новые возможности, открывал все новые и новые глубины.

Мало кто знал, что всю свою жизнь Мордвинов вел дневник и записывал в него все, что волновало его в жизни, в искусстве. Мало кто знал, что признанный мастер сцены с добросовестностью ученика заносил в блокнот все, что могло помочь ему в работе, приблизить его к очередной творческой вершине.

Как-то Мордвинов сказал: "Актер одновременно и творец и материал, из которого он создает свое творение, и это предполагает большой и пристальный, разносторонний труд".

Вот почему так исчерпывающе ярко звучала в искусстве актера его творческая тема. Она рождалась в глубинах душевного мира Мордвинова и беспрепятственно (ибо ей на службу была поставлена вся отточенная, одушевленная страстями и раздумиями техника актера) раскрывалась им в формах монументальных, запоминающихся раз и навсегда.

Все, что было свойственно исполнительской манере Мордвинова - яркая скульптурная пластика, отшлифованность интонаций, особая музыкальность, красочность речи - широкой, плавной при ровном звучании голоса, - все это рождалось, разумеется, содержанием его искусства. Этого в особенности потребовали трагические герои Мордвинова - его Отелло, Лир, Арбенин.

Они заключали в себе буйный мир чувств и мыслей, были средоточием страстей, созвучных стихиям природы в шекспировских трагедиях, и стихийные страсти эти как бы укрупнялись в борьбе мордвиновских героев со злом. Масштаб этих образов определялся в огромной степени вкусом актера к роли, к слову, к жесту, к самому своему пребыванию на сцене, когда происходило полное слияние воображаемого и реального существования, когда актер ощущал себя как бы центром спектакля.

Вот почему с такой пронзительной ясностью слышалась в его Отелло тоска по чистоте и справедливости - в этом образе Мордвинов раскрыл трагедию утраты идеала, гибели внутренней гармонии. Боль и мука окрашивали слова Отелло, в которые актер вкладывал силу своего темперамента, делал как бы лейтмотив образа, - "Как жаль, Яго, как жаль!" И становилось понятным, почему этот Отелло убивает Дездемону, - мордви-новский герой восстанавливал "распавшуюся связь времен", карал предательство, ценой нечеловеческих страданий творил справедливый суд. А когда он, узнав о невиновности Дездемоны, закалывал себя и умирал у ее ног - то было торжество высокой справедливости, то была нравственная победа Отелло.

Светлую тему победившей человечности Мордвинов сумел раскрыть и обратившись, быть может, к самому трагическому образу шекспировского театра - к роли короля Лира. Мордвинов начинал с обвинения своего героя, утратившего связь с реальным миром, живущего иллюзией своего величия и своей исключительности. А затем с глаз его Лира, низвергнутого к самому подножию жизни, начинала спадать пелена ложных представлений о действительности, о самом себе. В Лире Мордвинов сыграл просветленную трагедию человека, встретившегося с жестокой правдой о мире, - трагедию, в которой торжествовали человечность его прозревшего героя, рождалась новая мудрость, оплаченная ценой страданий.

Тема поисков идеала и правды прозвучала и в необыкновенно сложной трактовке Мордвиновым образа лермонтовского Арбенина. Имя Лермонтова, поэзия Лермонтова пронизывают всю творческую жизнь Мордвинова. Вслед за "Демоном" и "Мцыри", которых Николай Дмитриевич читал с эстрады, пришел в творчество Мордвинова и образ Арбенина.

В мордвиновском Арбенине главным была самобытность чувства, его свобода. Все для него вместилось в нем одном. Сущность этого Арбенина - пламенная его страсть. Он говорит: "Я рожден с душой, кипучею, как лава". Эта страсть была сродни шекспировским стихиям - ее нельзя отвести в громоотвод, она бушует, она готова к разрушению. И она действительно несется, как лава, захватывая и порабощая: лаву ведь не остановишь, ничего с ней не поделаешь...

Когда на сцене появлялся Мордвинов-Арбенин, рождалось ощущение, что мы видим перед собой льва. Конечно, мордви-новский Арбенин - эгоист и игрок, конечно, он совершает страшное злодеяние. Но в то же время это человек с огромным талантом, с требовательностью к жизни, к окружающим, с обостренным чувством художника. И мысли этого Арбенина - это не мысли холодного резонера, это раздумья, способные перевернуть всего человека, хотя все богатство его души и замкнуто выдержкой и светской дисциплиной, даже тогда, когда, как кажется, терпеть нет мочи; когда Арбенин разговаривает в последний раз с Ниной, когда ему нестерпимо больно. Но, если надо, в руке этого Арбенина не дрогнет пистолет...

Мордвинов "воспитывал" в себе эти психологические качества, постигал психологическую структуру образа в действии. Он становился Арбениным. Он жил в роли так, что было ясно: этот человек, живущий в мире чувств, в мире образов, которыми насыщено его сознание, кажется, сжигает сам себя.

Мордвиновский Арбенин не был барином, он, скорее, был аристократом духа. Он стремился, чтобы все было сосредоточено в его глазах: ведь именно по глазам Арбенина угадывала Нина неизбежность своей смерти. В глазах Мордвинова жила какая-то поистине демоническая сила, лермонтовская мрачная язвительность, романтическая страсть...

Арбенин Мордвинова был одновременно фигурой величественной и трагической. Человек сильный, свободный от предрассудков, ненавидящий и презирающий "светскую чернь", человек, порвавший с дворянским обществом и противостоящий ему, он жил в мире "самолюбивых дум и ледяных страстей", был обречен на одиночество, ибо, подобно Демону, становился носителем зла и разрушения.

Протестующее бунтарское начало раскрывалось актером вместе с тем "неуклонным "изнемождением гордого ума", о котором говорит злой гений лермонтовского героя - Неизвестный. В игре Мордвинова прозвучал призыв к человечности, тоска по недостижимому счастью. В то же время актером были строго очерчены границы эгоистического мира героя, раскрыта обреченность индивидуалистического восстания против общества, живущего по законам зла. Тень и свет, проблески веры и горечь безверия, порывы вдохновения и испепеляющего героя отчаяния - все это было сплавлено воедино могучим мордвиновским талантом.

Мои заметки об образах, созданных Мордвиновым, носят скромно сообщительный характер: я говорю о Мордвинове, как режиссер, который практически был связан с ним многие годы жизни. Вот почему я узнавал, скажем, в Арбенине черты "Ученика дьявола" и догадывался, что руки этого петербургского барина впервые стали возникать у парня - волжанина - в дни его работы над молодым бароном из комедии Мюссе, а дальше - над Соболевским.

Арбенин вобрал в себя, конечно, "Ученика дьявола", но это не значит, что зрелые работы Мордвинова были только лишь развитием юношеских, студийных достижений. Повзрослев, Мордвинов приобрел такие качества, о которых только мог мечтать в дни юности. Однако природа этих качеств отчетливо сказывалась уже в первых студийных его ролях. И вот теперь, когда прошли передо мной разные образы, созданные Николаем Дмитриевичем Мордвиновым, когда я попытался как бы заново увидеть, почувствовать то, что отличало искусство этого прекрасного актера, я с необыкновенной остротой ощущаю, насколько стойкими и последовательными были художнические убеждения моего друга и соратника.

Многое объясняет в Мордвинове, в стихийности его дарования любовь к природе: она подчас захлестывала его, даже ослепляла, но и вдохновляла. Природу Мордвинов любил больше всего после искусства, а может быть, и наравне с искусством - русскую природу, которую он чувствовал всеми фибрами своего существа, и из нее возникшую, ее славящую русскую народную песню.

Русское, народное- об этом необходимо помнить, чтобы глубоко вглядываться в творчество Мордвинова, в образ этого художника. Думаю, через песню, через поэзию, через природу понимал и чувствовал Мордвинов Родину и русского человека - простого крестьянина, рабочего, живущего по законам правды, справедливости, суровой морали и человеческой нежности.

Мордвинов любил Толстого, Достоевского и Шолохова, Репина, Малявина и Врубеля. Мордвинов любил русское искусство, которое вселяет в сердце радость и веру в то, что "человек все может сделать" (если воспользоваться словами одного из любимых его героев - словами его Тиграна). Он верно служил этому искусству.

Вот почему Мордвинов так увлеченно играл в годы войны роль генерала Огнева ("Фронт" А. Корнейчука): он увидел в этом герое творческую личность, сильный интеллект, свободный и смелый, вот почему так полюбились людям его колючий, вздорный, но яростно честный академик Верейский ("Закон чести" А. Штейна). Вот почему так радостно встречаем мы киногероя Мордвинова - легендарного комбрига Котовского, "сказочно красивого, по-сегодняшнему живого", как говорил о нем сам Мордвинов.

Вот почему трагически рано оборвавшаяся артистическая жизнь Мордвинова завершилась созданием образа необыкновенной силы и ярко современного смысла - созданием образа человека-красавца, рабочего-труженика Василия Забродина в пьесе Исидора Штока "Ленинградский проспект".

Сам Мордвинов так определил живую думу своего творчества: "Народ желает видеть в своем герое то лучшее, что он -народ - о себе знает".

Это "лучшее" в своем народе Мордвинов всегда знал и стремился раскрыть в своем искусстве. Это "лучшее" он находил в самом себе, ибо был истинным сыном своего народа, ибо был артистом русским, народным: в высоком первоначальном, обязывающем и прекрасном смысле этого слова.

Он ушел от нас душевно молодым. Вспоминаю, как ученически послушно, доверчиво и до опьянения увлеченно работал он - как бы совсем заново - над последним вариантом "Маскарада". Работа, работа, работа, - а силы Мордвинова явно убывали. Нам, его товарищам, не очень верилось, что этот могучий организм серьезно подточен, излишней мнительностью казались жалобы Николая Дмитриевича на недомогание. А он задыхался. Задыхался и подчас с трудом доигрывал спектакль...

Теперь мы знаем - это не была мнительность. И жалобы Мордвинова были лишь подтверждением преодолеваемой им болезни - он выступал и вновь выступал на сцене, рассчитывая побороть немощь. И снова здесь звучит в полную силу богатырский характер Мордвинова, его презрение к слабости, утверждение воли к жизни.

Мордвинов ушел от нас. Как оценить то, что потеряли мы, потеряв Мордвинова? Не просто одним человеком, одним актером стало меньше - от нас ушел удивительный, редкий человек и с ним что-то остро ощутимое, значительное, прекрасное, может быть, в чем-то не до конца разгаданное, но бесконечно драгоценное.

Мордвинов ушел от нас, полный неосуществленных замыслов. Но мы знаем - это проверено временем - он останется с нами в строю, на передовой линии борьбы русского театра за свое историческое достоинство, за обязательство быть театром, вторгающимся в жизнь, вдохновляющим, сверкающим и мужественно добрым. Память о Мордвинове - не тоска о нем и не боль, а обязывающая нас ответственность. Этой памятью должны мы гореть, выжигая из быта своего обывательщину, суетное, сварливое, завистливое, ничтожное...

Казалось бы, я много написал, но все же чего-то существенного не сумел выразить, самого важного для понимания - что же такое был Мордвинов? - так, кажется, и не сказал. И как рассказать о нем, единственном и неповторимом, как передать чувство благодарности и восхищения, которые вызывает этот замечательный актер, этот прекрасный человек?



Библиотека » Н.Мордвинов. Размышления о работе актера




Сергей Бодров-младший Алексей Жарков Екатерина Васильева Сергей Бондарчук Людмила гурченко  
 
 
 
©2006-2024 «Русское кино»
Яндекс.Метрика