Н.Д. Мордвинов. Как все начиналось

- Я волжанин! - говорят мои земляки, жители маленького, в три тысячи душ, уездного городка Ядрина, притулившегося на берегу уютной реки Суры с лучшей в мире "Сурской стерлядью".

Красива она, младшая дочь матушки-Волги. Прихотливое русло, как бы играя, резко меняет свое направление в противоположные стороны, растягивая ленту от Ядрина до Волги на сто с лишним километров, когда по прямой не будет и двадцати. На десятки километров разливается она в полную воду и бушует в кустарниках и лесах, вымывая новые балки, обваливая крутые берега, к теплу перегораживая реку новыми перекатами. А летом снова укладывается она в свое замысловатое русло, чтобы дать лесам с грибами, голосистым соловьям да болтливым сорокам посмотреться в зеркало налимьего яра, послушать хлопотливый рассказ кулика на илистом берегу затона, нехитрый переклик коростеля в болоте да тихо улыбнуться наивному совету перепела, упорно убеждающего Суру, что "спать пора. Спать пора. Спать пора!"...

Хороша у нас и песня наша: самая тоскливая и самая раздольная, средней полосы песня волжская.

Люблю ее надрывную тоску с извечной мечтой по воле-матушке, песню, горем-горьким перевитую, пережитыми невзгодами, удалью молодецкой украшенную.

Знаю наших добрых, молчаливых и широких людей, делающих вместе со всем народом великое дело, люблю их тихие и скромные радости.

Но перелистаем несколько страниц из истории города, и мы встретим строки преданья, говорящие о том, что на заре истории горожане лили для Пугачева ядра, от чего якобы и произошло название города, и что были примерно наказаны царским правительством, и что после этого в городе "воцарилась тишь да гладь, да божья благодать".

Вся трудовая жизнь населения была связана с полем, лесом да водой. Развлечениями были: хороводы, рыбная ловля, охота весной, святки, масленица, катанье с гор зимой да свадьбы осенью. А так, бывало, керосиновая лампа в комнатушке да волчий вой по дорогам, да собачий лай в ночи.

Конечно, ни о каком театре речи быть не могло. Народ не имел представления о кино. Более того, подавляющее большинство никогда не видело даже железной дороги.

Типичный провинциальный городок старой Руси, оживляемый небольшим количеством интеллигенции да учащимися Реального училища и Женской гимназии.

Как большинство горожан, не знал профессионального театра и я. Познакомился с театром лишь в Нижнем Новгороде, будучи призванным на военную службу. И уж, конечно, никогда не думал, что буду артистом. Правда кое-кто считал, что я обладал хорошим певческим голосом и рекомендовал мне заняться этим всерьез, но разговоры велись между прочим и я не придавал им значения, а к тому же в переходный период, надорвав голос, я на несколько лет потерял способность петь и тем снял всякую возможность говорить о сцене.

В Реальном училище я увлекался рисованием, естествознанием, физикой. Последней моей страстью были гуманитарные науки, которым я отдавал почти все свое время. Я и теперь вспоминаю те уроки, которые вел преподаватель литературы, добродушный толстяк П. А. Иванов-Панков. На этих уроках мы, его ученики, благодарные его чуткому и доброму сердцу, впитывали самое сокровенное из того, чем он с нами мог поделиться. Его лекции по классической литературе с извечным стремлением авторов к добру и счастью человечества, с ненавистью к угнетению, с призывом с свободе, были так проникновенны, что целили прямо в сердце. Мы слушали, заслушивались и забывали о конце урока и, заряженные великими мыслями гуманистов, диспутировали в классе, дома, в лесу, где пень служил трибуной.

Большинство из тех, кто увлекался уроками Иванова-Пан-кова, участвовали и в спектаклях, которые он режиссировал. Но тогда я, робко наблюдая за моими товарищами-артистами и даже завидуя им, по стеснительности, или потому, что дремали еще во мне силы - и тогда я не мечтал о театре.

О семье моей и говорить нечего. В семье представление об этом роде занятий было самое неясное. Более того, считалось, что на сцену идут не от хорошей жизни. Любопытно, что когда я вернулся из Москвы с дипломом артиста, мой столетний дед, крестьянин из соседнего села, с тревогой спросил: в одном месте я обосновался или езжу по разным городам, путая меня с тем балалаечником в красной рубахе, которого он видел в свое время на Нижегородской ярмарке.

Но жизнь точно и властно повернула мои помыслы в сторону сценического искусства.

Шел 1920 год. Сложное и тяжелое положение в стране. Интервенция. Голод. Страна мобилизует все силы на фронт. Мобилизован и я. Нижний Новгород. Тобольские казармы. Осень. Раннее утро. Моросит. Холодно. Батальон, в котором я - правофланговый, строится на поверку.

- Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! - раздается команда командира.
- Второй! Третий! Четвертый!.. Гя!.. Га!.. Ге!..Га!.. Га!..
- Кто умеет хорошо читать, два шага вперед!..

Теперь звучит неправдоподобно то, что скажу дальше, но это истинная правда. Из батальона сделало два шага вперед лишь несколько человек, а бегло читавшим оказался я один.

И так я был назначен в драматический кружок Культпросвета полка... суфлером. Приказ есть приказ, говорит современная поговорка. Я сижу в будке и суфлирую. Я суфлирую громче, суфлирую тише, но... то ли будки были плохие, то ли свойства моего голоса таковы, что меня лучше было слышно в зале, чем на сцене, а может быть потому, что главный актер, он же -режиссер, был глуховат, но только результат получался "несоответствующий". Бегло, но не то! В зале часто смеялись, слыша меня вместо актера, или раньше его,

И вот однажды раздосадованный премьер пытается достать меня в суфлерской будке... ногой... Следующая за ним моя "внушительная аргументация" заставила премьера раскаяться в своем поступке, а заодно решила и мою судьбу.

- Не хочу быть суфлером, хочу играть.
- Да ты, милуша, оказывается, тоже нервный? (?!) - пролепетал, заикаясь, "руководитель" и, желая показать, что мои доводы его убедили, а заодно, чтобы избежать выговора в приказе по полку, он перевел меня в актеры.

На первый взгляд может показаться, что этот инцидент возник главным образом в силу того, что, будучи посажен "с возвышенной-то душой да в суфлерскую будку", я был оскорблен невежливым с собой обращением.

Нет, не только это. "Не место красит человека, а человек место". Давно известно, что достоинство человека не станет меньше оттого, что он делает маленькое дело. А в театре от большого до малого делают полезное дело, и чем человек ответственней его делает, тем он более являет собою пример для зрителя, который хочет видеть театр культурным центром. Этого-то и недооценивали в нашем коллективе. Но таким я хотел видеть театр, и мне показалось, что я должен быть на сцене.

Нет, мною руководила не обида. Дело было в том, что "лидеры труппы" противопоставили себя артистам Художественного театра, как тогда было модно; с некоторым оттенком гордости утверждали, что они играют "по старинке". Но нечего греха таить, посредственная труппа играла плохо. Это было ясно даже для меня.

На сцене безбожно изображали, плоско шутили, трючили допотопными трюками. А бывали случаи, когда артисты, "разрывая страсти в клочья", смешили красноармейцев даже... в драматических ролях.

Был такой случай: играя что-то мелодраматическое, артисты, что называется, "грызли кулисы" или как тогда говорили, "давали дрозда" (!) - одно выражение чего стоит! Но, очевидно, на сей раз они перешли грань, потому что, невзирая на драматические ситуации в пьесе, красноармейцы от души хохотали. По окончании спектакля участники его спросили у командира:

- Почему это красноармейцы смеялись?
- Как смеялись?!
- Да громко, - пытался сострить руководитель.
- Ах, громко?!

Но внятного ответа командир не дал. А когда в следующий раз мы привезли в эту часть комедию, в зале стояла мертвая тишина. Это командир, не более искушенный в драматическом искусстве, чем мы, разнес своих красноармейцев за то... что они точнее и вернее нас и командира определили ценность наших "страстей".

Этот пример я запомнил крепко.

Я решил: надо играть иначе, что нельзя изображать, надо жить на сцене правдоподобно. И мне показалось, что я могу играть иначе, что я могу "жить". Заблуждение, хотя и искреннее. Но как бы там ни было, я воспользовался инцидентом с режиссером и приказом по полку был переведен в актеры.

Через год или полтора в связи с болезнью я переезжаю к себе в Ядрин. Военком назначает меня руководителем местного любительского кружка, спектакли которого приурочивались к революционным праздникам, антирелигиозным дням и другим кампаниям.

Играю все. А памятуя советы режиссера, который "жалел" артистов Художественного театра, "закованных в мизансцены", я ищу стихийное поведение на сцене, пытаюсь играть "нутром".

И вот я не соблюдаю самим же установленных мизансцен, и вот, вышибая пробку из бутылки об ладонь, разбиваю ее в куски и раню руку. И вот я, бросая тяжелый предмет в партнера, как положено по пьесе, бросаю его именно в партнера, так, что тот еле успевает отскочить!

Молва вокруг меня - самая благоприятная. Кругом говорят: "Какой замечательный артист!"... "Он так входит в роль, что забывает все..."

Что же, играю я правдоподобно, даже забываюсь, жизненно... но безобразно. На этих примерах я понял, что не только не надо изображать, но не надо и шаманствовать.

Раз повествуя о событиях на охоте - рассказ автором написан на полторы-две минуты, - мы пересказали обо всех смешных случаях со всеми охотниками нашего города, часть которых сидела в зале. Эффект был огромен. Зритель неистовствовал. Мы "на седьмом небе". Развлекали народ! Но окончился спектакль, и где-то в глубине души осталась накипь.

Запомнил я и это. Очень хорошо зная Художественный театр, зная корифеев его, зная декорации, мизансцены, гримы, зная хорошо все, что можно знать по двум-трем книжкам из библиотеки да из рассказов немногочисленных очевидцев, я упорно хотел понять, в чем величие этого театра. И я начал работать над собой.

Я читал стихи и монологи... стараясь возможно больше походить на моих кумиров. Упражнял жест... по фотографиям художественников. Я гримасничал перед зеркалом, беря уроки в "Руководстве по мимике и гриму". Мне как-то беспокойней становилось от моих занятий. Я понимал, что делаю что-то не то... Да, руководимый опытным артистом, от скольких ошибок избавлен современный кружковец! На каких великолепных примерах он может учиться в самой глуши, просматривая фильмы!

Я переиграл значительное количество ролей разной художественной ценности, разнообразных по характеру, молодых и старых, ролей драматических и комедийных. Кстати сказать, играть разнообразные характеры мне и тогда доставляло истинное наслаждение.

Но прошло время. В конце 1923 года я демобилизовался. И передо мной неотвратимо встал вопрос: что же делать? Советовались гуртом и по одиночке. Мои начальники и артисты настаивали на том, чтобы я продолжал работать в театре. Родители насторожились, но молчали, так как в этом деле были несведущи.

Я уже понял, что все дремавшие во мне силы пробудились. Все мои прежние интересы, увлечения и пристрастия воедино слились в едином желании служения сцене.

Но я понял также, что в сущности я на сцене беспомощен, что я шел интуитивно, что ошибок я наделал столько, что вряд ли смогу в них разобраться. Я понял, что нельзя отметать опыт театра, его традиции. И я решил учиться.

- Москва!!! Сердце, мозг, нервы страны! Центр культурного мира! Центр театральной культуры! Москва... Ни души знакомых... 25 рублей в кармане... Ватный пиджак на плечах, котомка за спиной, черный со звездой картуз на голове. В сумерках встречные подозрительно оглядывают с ног до головы.

Дни в поисках угла и работы, ночи на бульваре, кулак под головой.

Случайно познакомился с человеком, связанным с кино. Рекомендуют поступать в киностудию:

- Будешь и учиться и сниматься. Заработок обеспечен. Искушение великое! Но я решил так: если я стану артистом драмы - в кино я буду.

А вместе с тем я уже забракован в Школе театра Вахтангова и уже принят при конкурсе шестьсот человек на одно место из двадцати мест в "Технику сценических искусств им. Луначарского".

Между прочим, моя тихая и сердечная мать, выражая беспокойство за своего сына, кинувшегося в бурный поток, и не желая его обидеть, в письме, среди прочих вялых восторгов по поводу того, что я был принят в Техникум, написала неуверенным почерком: "Ну и слава Богу!"

Неудача с Вахтанговской студией озадачила и взволновала меня, но прием в Техникум, да еще из большого конкурса -успокоил. Преподавательский состав Техникума был самый разношерстный по течениям и стилям. Я запутался окончательно. Прошел год. И после годового экзамена мой преподаватель сказал мне: "Знаете, Мордвинов,., у вас что-то есть, а чего-то нет (?!) Другой посетовал на то, что я книжник, а он любит "людей от сохи".

Короче говоря, Совет признал меня "профессионально непригодным" и в лице директора порекомендовал мне "заняться бухгалтерией". Удар был сокрушительной силы. Я много лет не мог избавиться от его последствий. Нет-нет да и загрызет тебя сомнение и вдруг начнешь терять ты веру в себя, и покажется вдруг, что нет у тебя никаких сил сломить это сомнение. Хорошо и плодотворно сомнение, которое открывает перспективы. Ужасно и мучительно оно, убивающее в тебе все созидательное.

После этой неудачи моя добрая мать, выражая вместе со своим мнением мнение большинства моих знакомых, смотревших на театр по старинке, не умея скрыть своей радости, среди прочих теплых и искренних слов, написала мне на сей раз твердым почерком: "Ну и слава Богу, Коленька!"

Не большая заслуга констатировать как факт, что этот актер плохой или хороший, когда он уже актер и когда ясно всем и каждому, что он плохой или хороший актер. Не большая доблесть отметить, что это хорошая его работа или плохая, поставив ту или другую отметку. Но большая заслуга в маленьком побеге почувствовать дар, угадать возможный рост побега, помочь росту. Большая доблесть в незавершенном увидеть перспективное. Для этого нужен и вкус художника, и талант воспитателя, и заинтересованность гражданина.

Случайно набредаю на афишу, извещающую о наборе студентов на Драматические курсы под руководством Ю. А. Завадского. Знакомлюсь. Ученики именуют себя почему-то "студийцами". Все мне ново. Все манит. Всем существом почувствовал, что это то, что мне надо и что я искал. Прихожу на экзамен. От волнения путаю стихи несусветно... Вообще от экзаменов этих лет до сих пор у меня оскомина. До сих пор не переношу я никаких показов. С грехом пополам, но прочел. "Басню, пожалуйста!" Читаю басню. "Прозу!" - "Пожалуйста!"

Вечно пугающее всех экзаменующихся "довольно!" в середине рассказа обдает меня, как ушатом холодной воды.

- Ну, - подумал я с горечью, скрываясь из экзаменационного зала, - хватит с меня всяких проверок на профпригодность!
- Ю. А. просит вас к себе, - извещает меня, догоняя, студийка. Задушевная беседа длилась два часа.

За тем мусором, что я приобрел на любительской сцене, Ю. А., очевидно, что-то разглядел, потому что, заканчивая беседу и вставая, сказал мне:

- Нет, история с Техникумом - ошибка. Я Вас принимаю на второй курс. А будет скучно, переведу в середине года на третий.

Но этот вопрос уже был не столь существенным. Мне важно было понять, поверить, научиться и стать. И с этого вечера начался мой трудный, но увлекательный путь, путь сознательного постижения тайн сценического мастерства.

Чацкий, которым я закончил свое бесславное пребывание в Техникуме, отбил у меня охоту браться за то, чего я не знаю, и я выбрал для первого показа Петра из "Леса" Островского. Подобного Петру парня я мог наблюдать в жизни.

Много терпеливого и придирчивого внимания уделила мне К. Г. Семенова, занимавшаяся этим отрывком, во многом освободила меня от наносного и указала путь к сценической свободе.

Эффект был разителен. Мне было легко и приятно жить в роли. Я чувствовал себя не как в роли, а как в жизни. И хотя я ни на миг не забывал, что это сцена, я не изображал, а вроде жил. Это удивительное состояние!

После просмотра Ю. А. сказал мне:

- Нет, вы - актер, но только актер театра Островского.

И долгое время после этого, после каждого нового отрывка неизменно повторял:

- А Петр был лучше.

Я не преминул воспользоваться удачей и под этот вексель стал брать пьесы с ролями, эпоха, мировоззрение, среда, манеры и характеры которых были неизвестны, чтобы таким образом расширить диапазон. Работая с переменным успехом в этом направлении, я работал так до тех пор, пока Юрий Александрович помнил о Петре.

Первой моей ролью в спектакле Театра-студии Завадского, организованной из окончивших школу студийцев, была роль, с Петром ничего общего не имеющая.

Это была роль поручика Соболевского, человека изысканного, получившего воспитание в Сорбонне, роль кадрового офицера царской армии, белогвардейского контрразведчика и садиста из пьесы "Простая вещь" по Лавреневу. Это была моя явная удача. И была она тем более волнительной, что в своей жизни я не видел ни одного офицера царской армии, если не считать старика воинского начальника. Соболевский был угадан, и характеристика его, очевидно, была точна, потому что не оставляла зрителя равнодушным. Часто я слышал восклицания из зрительного зала, которые радовали меня как актера, но которые не обрадуют, если они будут к тебе адресованы в жизни.

Работа над Соболевским была признана удачной, а спектакль явился первой ступенью на той лестнице, по которой шел наш театр, руководимый выдающимся режиссером Юрием Александровичем Завадским.

Ю. А. Завадский и Н. П. Хмелев, постановщики спектакля, тщательно и упорно вели меня к самым глубинам существования в роли, любовно и доверительно раскрывая величие системы К. С. Станиславского, вели в тайники той системы, которая послужила фундаментом сценического искусства нашей страны. Мне помогли отбросить все наносное, второстепенное, помогли перейти рубикон, за которым начинается познание истины, - и я нашел себя.

Большое счастье для художника найти себя; еще большее -поняв законы сценического мастерства, иметь возможность претворить их в жизнь.

С тех пор я сыграл много ролей современных и классических, драматических и комедийных в театре и в кино и по-прежнему почел бы себя неустроенным, если бы пришлось играть роли одного плана, но я хорошо теперь знаю, что никакой подменой, ничем приблизительным я не вызову той реакции, т. е. не буду так необходим зрителю, как в том случае, если все мои помыслы не будут обращены к главному, если они не разобьются по пустякам, не подчинятся деталям. И подлинное, настоящее волнение я вызову только тогда, когда буду говорить со сцены о насущном, сегодня понятном, по-сегодняшнему необходимом, буду говорить о делах и людях, мыслях и чувствах, близких моему зрителю.

Я не понимаю театра, его глубокой мысли, если сценическое произведение не будоражит мысли, не волнует чувств, не зовет к лучшему. Это трудно. Это очень трудно. Но это единственное, что должно быть в театре.

Библиотека » Н.Мордвинов. Размышления о работе актера