Три дня Виктора Чернышева

Художественный фильм

Автор сценария - Е. Григорьев

Режиссер - М. Осепьян

Оператор - М. Якович

Киностудия им. М. Горького. 1967 г.

"Три дня Виктора Чернышева" прошли тихо, что называется, "вторым экраном". Но что можно было увидеть тогда, в 1967 году, кроме авторской честности, жесткости и тревоги в этой безусловно выдающейся и безусловно скромной ленте? Разве что подивиться невероятному: рабочий паренек, представитель класса-гегемона, которому по устоявшимся канонам полагалось быть героем, превращался, к изумлению зрителя, в антигероя. Это было открытие, но из тех, что публично обсуждать не полагалось, чтобы не навредить авторам.

Да и сами авторы - молодой драматург Евгений Григорьев и режиссер-дебютант Марк Осепьян - едва ли отдавали себе отчет в том, что создают фильм-веху, отметивший собою конец "оттепели" и начало нового этапа, который потом назовут "застойным".

В сценарии "Трех дней..." Григорьев подчеркнуто цитирует хуциевскую "Заставу Ильича", как бы говоря: "Я с ними, со Шпаликовым и Хуциевым, я такой же, и мой будущий фильм тоже такой". Он-то, Григорьев, может быть, "с ними и

такой же", а вот фильм - лишь тризна по "Заставе". "Застава" наоборот.

Хуциев словно бы делал фильм про другую эпоху, про другое поколение. "Застава Ильича", начиная с ее названия, свидетельствует о молодых героях, которые взыскуют высоких идеалов. В состав этих идеалов входят Красная площадь, воспоминания о революции и песня "Интернационал". Входят рядом с поэзией Пушкина.

"Три дня Виктора Чернышева" возникли на обломках казенной идеологии. Революционная патетика уже не работает, обращается в вялую демагогию на комсомольском собрании, где молодежь мрет от скуки, находя силы только для легкого ропота, когда одним, не спрашивая их желания, приказывают провести выходной на лыжном кроссе, другим - проводить в последний путь ветерана партии, которого они никогда при жизни не видали и ничего о нем не слыхали. Виктор Чернышев из тех, от кого официальная пропаганда отскакивает, не оставляя следа. Но и своей веры и идеалов у него тоже нет. Он полый, пустой. Что до Пушкина, то представить парнишек из "Трех дней...", цитирующих стихи, попросту невозможно. "Застава Ильича" была выпущена в 1965 году в укороченном, отчасти переснятом варианте под новым названием - "Мне двадцать лет". "Три дня Виктора Чернышева" появились в 1967 году. Всего-то через два года, а как сильно различаются изображенные в них миры, а главное - характер их авторской трактовки.

При этом режиссер Марк Осепьян и оператор Михаил Якович решают изобразительный ряд фильма, не пренебрегая столь характерной для экранного "шестидесятничества" достоверностью натуры, снятой "под документ" или открыто-документально, но выглядящей на экране чрезвычайно привлекательной и уютной в результате намеренного отбора "умытых" и эстетически впечатляющих объектов. Так выглядят в "Трех днях..." соревнования на велосипедном треке, сельские пейзажи в эпизоде, в котором Виктор Чернышев выезжает с заводчанами на уборку картофеля, снятый сверхдальним планом московский проспект ночью с горящими фонарями и фарами бесчисленных автомобилей. Однако подобных кадров в фильме мало, они возникают в редкие мгновения, когда душа Виктора Чернышева словно бы поднимается над привычным своим рутинным состоянием, когда он дает себе труд задуматься или вчувствоваться в суть происходящего. Преобладает же в фильме тоже достигнутая в кино 60-х годов жесткая "документальность" изображения, примером которой служит сценка из фильма о войне "У твоего порога", включенная в сюжет "Трех дней...", с ее хлюпающей грязью, копотью и гарью, с ее труднопереносимой и убедительной правдой в показе грубой прозы боя.

Авторы "Трех дней..." перенимают ту же степень достоверности, запечатлевая повседневную мирную жизнь своего ничем не примечательного героя. И это помогает без особых сюжетных нажимов и уловок убедить зрителей в том, что серое и бескрылое прозябание показанных людей отнюдь не безобидно, а сулит непредсказуемые и социально опасные проявления.

В сущности, этот фильм кардинально переменил традиционный в нашем кино ласково-романтический взгляд на "простого человека" и традиционное же сострадание к "маленькому человеку" на совершенно трезвую, объективную позицию социального психолога: социолог даже становится незримым персонажем в эпизоде, разворачивающемся в милиции, зовут его Марком, как и режиссера фильма.

Вот он перед нами - заводской слесарь Виктор Чернышев. С поразительной для дебютанта прозорливостью Марк Осепьян выбрал актеров на все роли, в особенности же точным попаданием было приглашение Геннадия Королькова. Видна, конечно, и помощь гримера; один только штришок - челка начесана на лоб - и лицо Чернышева вместе с обаянием пэтэушника на плакате обретает и люмпенскую диковатость.

Витька собран, серьезен, даже артистичен лишь за работой, когда сноровисто, с красивым профессионализмом изготавливает на своем станке деталь за деталью. Во всех остальных ситуациях он как бы теряет форму: суетливость или некая блатная расслабленность вдруг появляются в нем. Неприкаянность видна в каждом движении, взгляде, осанке. А в те моменты, которые называются "пробуждением совести", он так и выглядит: ошарашенно, как человек, едва проснувшийся и со сна не понимающий, что с ним происходит.

В любой ситуации, требующей хоть крошечного нравственного выбора (а таких ситуаций в фильме множество и выстроены они драматургом по принципу нарастания), Виктор мгновенно теряется. Внутренне пометавшись несколько секунд, он всякий раз выбирает позицию пассивного невмешательства. "Я - как все" - пароль Чернышева и словесный щит, которым он натренированно и мгновенно прикрывается от необходимости выбирать позицию.

Фраза лишь на первый взгляд плоская, на самом деле богата обертонами, всю полноту которых оцениваешь не сразу. Виктор действительно "как все" и в простоте своей не подозревает, что говорит он от лица той массы, которая молчаливо, глухо и пассивно принимала любую идеологию и режим.

Мальчики из "Заставы Ильича" мучились, задавали себе и другим нормальный юношеский вопрос: как жить? Молодые герои "Трех дней..." не думают.

И что характерно - не двигаются. Молодежь "оттепельного" кино все куда-то шагала, спешила, устремлялась. Компания Витьки все свободное время проводит, стоя в подворотне. Ребята задирают прохожих, лениво цедят бессмысленные ернические фразочки, гнусно судачат о девушках, хамовато подначивают друг друга. В их бесконечном стоянии слишком очевидно просматривается суть наступившего времени - косного, неподвижного, привычного и гадкого, как родимая подворотня.

И Москва увидена авторами "Трех дней..." принципиально иной, чем тот просторный, светлый и приветливый город, что представал перед нами в картинах "оттепели". Ракурс операторского взгляда на город словно продиктован Витькиными дружками - взгляд из подворотни. Мотив случайной встречи с незнакомым, но чрезвычайно симпатичным человеком - столь важный, например, в фильме "Я шагаю по Москве" - здесь тоже звучит, но совершенно в другой тональности. Всякая встреча - с прохожей ли бабусей, ворчливо и привычно ругающей молодежь, с соседом ли по дому - серьезным, совестливым молодым врачом - чревата злой агрессией, причем нередко агрессией взаимной.

Агрессия, напитавшая воздух неуютного, мрачноватого города, не может не излиться во что-то вопиюще-безобразное. Это и происходит: компания Витькиных дружков унижает и избивает пожилого человека, годящегося им в отцы.

Отцы... Как у парней из "Заставы", у Витьки и большинства его друзей отцы погибли на фронте. Но в "Заставе Ильича" отцов помнят, любят, всматриваются в их довоенные фотографии, спрашивают совета: "Как жить?"

В "Трех днях..." дело обстоит иначе. Деревенский родственник Виктора рассказывает о замечательном человеке Митьке, некогда покинувшем деревню и завядшем в городе в слесарях-сантехниках. "Раз так плохо, - огрызается Чернышев, - пусть возвращается обратно, ложки стругать,

Митька ваш". И осекается, недоумевая - почему с таким ужасом смотрит на него мать. "Так ведь это ж отец твой... Ты что, отчества своего не знаешь? А глаза у тебя чьи, а подбородок", - с тоской и укоризной, едва не плача, спрашивает родственник. Виктор не помнит отца, да и как помнить, если погиб тот до рождения сына. Но здесь особый род отсутствия воспоминаний: коренной, на генном уровне. Для Витьки нет отца, он от отца отпал - "прервалась связь времен". Выдернугость из рода и, что немаловажно, - из почвы фиксируют "Три дня...".

Чернышев - горожанин в первом поколении. Могла бы, кажется, быть природная, родовая тяга к деревне, однако на настойчивые и безнадежные приглашения деревенского родственника он оговаривается тоскливо-неопределенным: "Приеду как-нибудь"... Как: бы провоцируя своего героя, и торы отправляют его с заводскими на "воскресник" - картошку убирать. Притронется Витька К земле - да вдруг и отзовется в нем родовая крестьянская струнка. Но ничего, кроме невнятного "да-а землица...", мы от него не услышим. После работы выпивают и закусывают в крестьянской избе приветливой и хлебосольной старушки.

Витьке маетно, неинтересно, он и разговор поддержать не пытается, во всей повадке его терпение, желание поскорее уйти. "Молодой", - ласково кивнет на него бабушка. В это слово она не вкладывает никакой опенки, тем более - осуждения. Но в смысловом поле фильма безобидное "молодой" вдруг ударяет подспудным значением - "безродный".

И поедет машина с отработавшими свой "воскресник" городскими по подмосковным дорогам. Притихшие, дремлют они, и течет, ластится, провожая их, тихая колыбельная, будто поет матерински земля-"землица": "Слушай меня, мой сыночек, я тебе песню спою, тихо под пологом ночи, баюшки-баю-баю!.." Единожды допускает режиссер в свой жесткий фильм эту пронзительную открыто-лирическую ноту. Тем острее - контрапунктом - прозвучит следующий эпизод: возвращение в подворотню к дружкам, что как вихрь налетят, подхватят, понесут размякшего Витьку к магазину за водкой. А там - очередь, в которой стоять мочи нет - душа горит. Берут первыми, по-хозяйски оттирая покорный люд, зная: их боятся, им слова поперек не скажут. Но один - хлипкий, похожий на грача дяденька в кепке внезапно запротестует. Вот с ним-то и "поговорят" ребятишки в проходном дворе.

Кино конца 80-х - начала 90-х годов слишком приучило зрителя к сценам унижения человека Насилие запечатлевают твердой, "набитой" рукой - в ответ бесчувствие зрительного зала. Режиссерская рука Марка Осепьяна тоже вполне тверда, но личный его взгляд на ситуацию насилия отнюдь не деловит. Эпизод фильма 1967 года опаляет болью, сочувствием беззащитному, униженному, перепуганному "грачу". Его прижали к стене, стиснули, походили слегка кулаками и, заметив между собою - "смотри-ка, совсем готов", отпустили. Качаясь, раздавленный, поплелся он прочь, но внезапно поднялось растоптанное было достоинство, и, круто развернувшись, ринулся один против пятерых: "Фашисты! Да я таких..." И ударит понимание - да ведь он воевал! Это ж все равно что отец им. И они - отца...

Одновременно с "Тремя днями..." Евгений Григорьев написал сценарий "Отцы-65", в те годы не удостоившийся постановки. Там до предела доведено противостояние воевавших отцов и детей, забывших, чьи они, бессовестных, жестоких, деловитых. Склонный к обобщениям и условности драматург вложит в руки "отца" ружье, и тот казнит "сына". Ситуация "Виктора Чернышева" не так эффектна, но более правдива.

Здесь на подмогу "отцу" придет случайный прохожий, тоже, между прочим, рабочий парень, только постарше Витьки. Потом в милиции парень этот, чуть ли не стыдясь, как бы сам себе удивляясь, будет оправдываться: "Да говорили тыщу раз "не лезь, не лезь". Все как-то не получается". Отзывчивость его тоже без рефлексии, что называется, от души.

В сценарии этого парня не было, он появился только в фильме, и можно предположить - появился в качестве уступки редактуре, как необходимый "положительный" довесок. Так или иначе, парень этот нужен, даже необходим картине хотя бы потому, что и он несет в себе реальную правду. Не удержался бы мир без людей, способных еще до размышлений, до выбора, не рассуждая, действовать по велению совести.

"Три дня..." представляют достаточное количество вариантов "бессовестности". Это и Колька Князев (Геннадий Сайфулин) - неформальный лидер подворотни, затравщик всех мелких и крупных подлостей, совершаемых со скуки всей компашкой. Какая стая без вожака? И Князь ведет за собою парней от гадости к гадости, с какой-то странной злобой мстя миру. За что? "Знаешь, какое у него детство было..." - оправдывается Виктор за Кольку, тем самым оправдывая и себя.

Чистенький, миловидный Антон (Лев Прыгунов) тоже имеет свой счет к жизни. Вырос без отца, с которым мать поспешила развестись, не простив ему случайной измены. Теперь Антон с садомазохистским кайфом мстит отцу, устраивая для Витьки "спектакль" в кафе, где с миною пай-мальчика ("да, папа", "спасибо, папа") лжет о мифической женитьбе, чтобы выпросить деньги у своего растерянного, виноватого и явно несчастливого родителя. Деньги эти будут прогуляны друзьями в ресторане.

Мир без опор. Фильм "У твоего порога" смотрит в кинотеатре Витька и силой воображения переносится туда - в обстановку боя, где все ясно и быть "как все" легко и явно честно. Но ведь и там могут перебить весь орудийный расчет и ты останешься один. Тогда неизбежно решаешь сам, что тебе делать. Стоит Витька в пустом заснеженном поле войны и - не знает, что делать.

В "безопорном" мире, окружающем Витьку, выставляют авторы две вешечки: того парня, что вмешался в драку, да Витькиного соседа - врача по имени Петр, который бередит совесть Чернышева, притягивает его, манит силой и бескомпромиссностью.

Совесть - совместное ведение, данное всем от рождения, ведение о том, что хорошо, а что плохо, где правда и где ложь. Интуитивно, нравственным чутьем авторы "Трех дней..." находят опору в этом "совместном ведении правды". Как быть человеку безродному, бескорневому, не имеющему внешних опор? Григорьеву и Осепьяну хватило честности и мудрости признать, что остается лишь эта совместная весть о правде, а значит, точку опоры можно найти прямо в своей душе.

Выйдя из милиции и вернувшись домой, притихший Витька какое-то время медлит в нерешительности перед необходимостью выбора, который определит его дальнейшую судьбу. Дай только ли его судьбу... Он идет в подворотню. И там стоит. Стоит. Стоит...

Валерия Горелова.

Русское кино