Поиск на «Русском кино»
Русское кино
Нина Русланова Виктор Сухоруков Рената Литвинова Евгений Матвеев Кирилл Лавров

Шукшин. Записи по случаю

Проходил международный кинофестиваль (не записал сразу, в какой вольной стране он состоялся), и Шукшин с Федосеевой отбыли за рубеж. Среди других мероприятий там случилось и посещение квартиры слависта, преподающего русскую литературу. Во время традиционного застолья хозяин пригласил Макарыча в свою библиотеку и любезно предложил осмотреть, а если что заинтересует, отложить. Макарыч провел там остаток вечера, глаза разбегались от одних названий. Отобрал стопку. Никаких денег, конечно, с него не взяли, так что с десяток книг он унес с собой. "Возвращались, как и приехали, поездом. Несколько границ пересекли, в купе заглядывали стражи границ, а когда въехали в Польшу, меня охватила тревога, - рассказывал Макарыч. - Покрутился, покрутился в тамбуре (ночь была), собрал эмигрантскую пачку, да и выбросил. А там были: "Красный террор" Мельгунова, Краснов, Ильин, Авторханов, конечно, Бунин. Вырвал только коротенький бунинский рассказ "Гимн" и спрятал в карман рубашки. В Бресте появились пограничники, а вслед за ними таможенники, весь вагон прошли махом, а в наше купе зашли и как начали шерстить, все исподнее белье переворошили тщательнейшим образом. Явно ищут, зная, что есть. Я побелел, - вспоминал Макарыч, - и тут же возрадовался. Недовольные, покинули купе".

А не выброси он книги, стал бы навсегда невыездной. И попробуй догадайся, кто заложил: хозяин дома или кто из кинематографистов-попутчиков?

Рассказ Бунина Макарыч от греха подальше отвез в Сибирь, куда потихоньку спроваживал подборки бумаг.

Больше жемчуга бунинской прозы любил Шукшин его боль за Россию; две книжки были у него в ходу - 9-й том Бунина издания 1967-го и еще "Выбранные места..." Гоголя.

Увидев у меня коробку с фотокопиями кадров из фильмов Эйзенштейна, спросил: "Безоговорочно принимаешь фильмы классика? "Броненосец"? "Иван Грозный" или "Старое и новое"? "Бежин луг"?

Я вылетел на защиту "Ивана Грозного": "Первая-то серия - художество завидное". "Рассудочная пропаганда разрушения, дорого осуществленная", - утверждал он. Начинал перекладывать фотокадры "Старого и нового": "Смотри, типажи отобраны. Одни мордовороты, один хлеще другого. И это все россияне?! Как же надо нас не любить, чтобы такие лица отбирать... А кулаки из "Бежина луга" - да разве кулаки такие были? Почитай Максимова, маклаки (перекупщики) только и были с такими рожищами, а кулаки имели лица христианские, они же труженики, у трудяг обычно лица добрые. Какое хозяйство без труда сколотишь? А Павлик Морозов - тоже типажик, отца продал, куда уж дальше... а ты смотри, похоже, как подрастет, на Олега Кошевого в "Молодую гвардию" Сергея Аполлинарьевича угодит".

Опять нелепая смерть: в дороге, за рулем, умер Леня Быков, душа-человек, артист и режиссер, запомнившийся всем Максимом Перепелицей. После просмотра "Калины красной" на киностудии имени Довженко он подошел ко мне: "Передай Василию - на любой эпизод, только свистнет, приеду, все брошу. Хоть табуретку сыграть приеду. Как же он Егора Прокудина уцепил!" Леня говорил с волнением и радостью, ровно о собственной роли. Последнее время я не раз подумывал напроситься снять ему фильм.

С показами белорусского фильма "Альпийская баллада" нам с артистом Станиславом Любшиным пришлось много ездить по просторам Советского Союза (режиссер Борис Степанов тогда болел). Так мы угодили на праздник дружбы Белоруссии с Россией. В Минске сформировали поезд из 17 вагонов и заполнили его ансамблями, оркестрами, солистами, писателями, кинематографистами и руководством в особом вагоне. Первые выступления - на Урале. Встречали хлебосольно, с лозунгами (запомнился плакат в городе Сухой Лог: "Сухоложане приветствуют посланцев Белоруссии"). В день у нас бывало по 5 встреч со зрителями и по 5 же банкетов. Выдержать такое не всем удавалось. Я, слава Богу, сидел всегда на окраине застолья и имел возможность избегать большинства тостов, видя, как наседали на известных артистов начальство и подвыпившие соотечественники. И везде была одна и та же комедия с автографами, с той поры я люто противился получать или оставлять их, считая эту странную традицию сродни писанию имен на стенах и камнях.

В 1965 году мы с художником Евгением Игнатьевым жарко и с верой трудились у режиссера Виктора Турова над фильмом по повести Павла Нилина "Через кладбище". Ругались с режиссером больше всего потому, что он рьяно старался на главную женскую роль утвердить свою жену, а она объективно не обладала должными актерскими данными, хотя внешне была привлекательна. Туров ссылался: "Александров, Ромм, Герасимов снимают своих жен, потому что лучше знают их возможности". Примеры обезоруживающие. Однако мы победили, хотя, как мне тогда казалось, картина не состоялась именно из-за того конфликта. (В 1995 году фильм "Через кладбище" включен ЮНЕСКО в сотню лучших фильмов века о Второй мировой войне.)

Позже я и Шукшину задавал вопрос: "Жену снимать будешь во всех фильмах?" Он отвечал: "Эх, милый, раз уж беда случилась - на актрисе женился. Не стану ее сам снимать, вон пригласит Ростоцкий, а там пошло - уехала в командировку на полгода, и семья кувырком".

Тогда, к завершению съемок к нам в город Новогрудок - родина Адама Мицкевича - приехал автор сценария Павел Филиппович Нилин. Посмотрев съемки возле Мирского замка с участием Владимира Вячеславовича Белокурова, он оживился. Видно было, доволен и надеется, что получится интересный фильм. Перед отъездом пригласил меня зайти к нему. В конце теплой беседы подарил мне добротное издание повести "Через кладбище", а когда склонился, чтобы написать автограф, я петухом налетел и громко прокричал: "Не надо автографа, я их не собираю!" Павел Филиппович помолчал, не поднимая головы от книги. Я, помню, испугался, видя, как краснела его щека. "Ну, держи без автографа", - безучастно сгладил он мое хамство. Павел Филиппович, как же я теперь винюсь перед вами! Понял же я свою вину много лет спустя. Тогда вы иронически улыбнулись мне вслед, а я надолго еще так и остался противником авторских надписей, и потому нет их у меня от Володи Короткевича.

Когда стал работать с Шукшиным и увидел, как он часто и с видимым удовольствием подписывает свои книги, я посмеивался, пробовал его отговаривать. Он серьезно не воспринимал, отнекивался. Вскоре познакомил он меня с самым близким ему из живых писателей - Василием Ивановичем Беловым.

И случилось - при нас в поезде Шукшин подписывал книгу за книгой встретившимся гуманитариям. Мы с Беловым не преминули вслух вышучивать его, сбивая с толку. Он вышел в тамбур и там продолжал демонстративно подписывать книги и раздавать их. Впоследствии, зная мое неприятие автографов, порою подчеркнуто напоминал: "А я тебе все же подписал свежую книжицу". Через годы после смерти я заново просмотрел все книги, подписанные им, и слова в автографах оказались провидческими. Теперь горько сожалею о былом неоправданном своем упрямстве и прошу Белова написать что-нибудь на его новой книге. Он посмеивается, как когда-то в поезде, и не торопится, но на подарочном издании "Бухтин вологодских" написал: "Не унывай, Толя! Оводы, как ни стараются, в болото не унесут. 1 ноября 1988 год - Москва".

Великий Устюг, 1972 год. Ходим по набережной Северной Двины, краевед рассказывает: "Две реки, Сухона и Юг, слились в одну, "сдвинулись", произошла новая река - Двина Северная". Город произвел впечатление такое же, как и Соловецкий остров, на который вскоре пришлось высадиться, - покинутая зона лагерей. В городе существует промысел, чернь по серебру, предметы которого пользуются большим спросом за рубежом. Раньше были еще и перегородчатая эмаль, и мороз по жести, секреты которых напрочь утеряны. Шукшин тогда пошутил: "Мороз по коже секрета не теряет".

Вернулся с Енисея - ошеломила телеграмма: умер Владимир Короткевич. Кляну себя - прособирался свидеться. Вот его последнее письмо без купюр:

"24 апреля 74 г.

Дорогой Толятина, дорогой мой Мухоед III!

Пишу тебе всего несколько слов: ты ведь знаешь, мы с годами все меньше склонны писать друг другу, хотя думаем друг о друге, пожалуй, чаще, чем прежде.

Но теперь просто невозможно не черкнуть тебе пары слов.

Смотрел недавно "Калину красную". Ну и молодцы, ну и сукины же вы сыны с Василием Макаровичем! Несмотря на то, что я человек совсем другого типа, я, может быть, как никто другой, понимаю, что вот именно это и есть то, что нужно: простота - и ой какая непростота, и любовь, и злоба, и, что главнее всего, это здорово ткнет людей на очень важное и многих, наверное, заставит оглянуться. И покраснеть от стыда, что самое главное - в дерьме и позорном пренебрежении.

Трудно вам, небось, досталось. Видать, кусками летело, это кое-где заметно. Но и того, что осталось, хватит за глаза.

Василий обмолвился там фразой, которая для меня прозвучала как имеющая второе, более глубокое дно.

"Мужиков в России много". Когда это произнесено, то звучит не только как хамское презрение подонка, но и как большая надежда.

Действительно, пока мужиков в России (да и не только в России, а в Белоруссии и везде) много - не все еще потеряно и все совсем еще не так плохо. Таких, как он (хотя с ним, наверное, и трудно работать), таких, как ты, дорогой друг.

Вот так. Ходят слухи, что вам разрешили снимать "Волю". Если это так, если я не сдохну и если никто не будет против - я бы с удовольствием приехал к вам на пару дней и даже мог бы, если появится в этом такая нужда, сыграть какую-нибудь бессловесную роль из окружения атамана с надрывным и слезным пением над ковшом вина какого-либо "горемышного ежа" или "Коси". Ты знаешь, я это умею. Суть, впрочем, не в этом, а в том, что люблю видеть тебя на работе, люблю атмосферу, которая при этом складывается, и хочу тебя видеть, а ты, черт лозатый, не приезжаешь в Минск, а если и приезжаешь, то околачиваешься дьявол его знает где, а ко мне ни черта не заходишь. Я был недавно в Москве (выходят по-русски "Колосья под серпом твоим"), даже выпивши гонял к тебе на такси, да разве тебя застанешь?

У меня дела неважные. Зарезали новый сценарий "Рассказы из каталажки". Но зато выходит книга. И еще витебский театр взял к тысячелетию города пьесу "Колокола Витебска", и репетиции идут полным ходом.

Когда найдешь время - черкни мне пару слов о себе.

Обнимаю.

Твой Владимир.

Я обменял большую квартиру возле купаловского театра, так что останавливайся у меня".

Десять лет я работал на "Беларусьфильме", много дальних углов повидал благодаря Короткевичу. С ним сработали два фильма, а сколько замышляли - и не перечесть. Короткевич был из того ряда одаренных личностей, которые не успевают при жизни реализовать все свои творческие возможности; он выше оставшихся после него трудов.

Специализировался он после окончания Киевского университета по славянским языкам, имел редкую памятливость, в поездках поражал познаниями в любой сфере людского бытия; всякую траву мог назвать и по-латыни, и по-народному, и о пользе, и местах произрастания поведать. Какой же он был патриот своей земли и языка!

Как весело было с ним бражничать, сколько же в тех застольях погибло оброненных шуток, поведано случаев - никто не записывал. Вот только те, что осели в памяти. Как-то мы допоздна засиделись в моем обиталище с балконом. Володя в любом состоянии собирался домой: "Мама беспокоится". Долго мы ждали транспорт. Вдруг подъехал "Икарус", сдвоенный, с "гармошкой" - в два салона. Володя стоял, опустив голову, а увидев автобус, промолвил со вздохом: "Ой, одинокая гармонь приехала, слава Богу", - и впрыгнул внутрь.

Короткевич никогда не трогал салфетки накрахмаленные, холмиками стоящие в ресторанах, особенно картинно - в "Беловежской пуще". На вопрос "почему" отвечал: "Не начальство же их стирает, а старухи за копейки. Обойдемся", - и за много лет ни разу не отступил от своего правила.

В последнюю поездку в подземном переходе Минска я увидел плакат, извещавший о подписке на 8-томное собрание сочинений Короткевича. Как же все переворачивается, а ведь столько он в родной столице терпел неприятия!

Сколько же каламбуров, былей, им поведанных, не попало в его сочинения, лишь однажды повеселив сотрапезников! Память удержала вот эту пародию простенькую:

Ледоход, ледоход,
Побежал к реке народ,
И плывут по речке льдинки -
Четвертинки, половинки,
Битые и целые,
Пустые и полные.
А на самой большой (льдинке)
Литр стоит посерединке.

Наделенный природой артистизмом, он доигрывал слова жестами своих долгих рук и ужимками. "Это же сценарий короткометражного фильма", - говорили ему. "Кто знает, что есть сценарий. Вот принес я на студию "Христос приземлился в Гродно", прочли и говорят мне: "Вам нужен доработчик - профессионал-сценарист". "Как он должен меня дорабатывать?" - спросил я студийных. Долго меня вразумляли - словоблудили. Тогда я поставил редакторам условие: если ваш доработчик определит, с какой стороны корова наелась, а с какой напилась - сельским делом руководить пригоден, и пусть пишет свой сценарий, а моему - валяться".

Ершистый, неудобный человек, Короткевич гонителей имел немало, был прямодушен, ни в чем не дипломатничал. В бывшем архиерейском подворье открыли Дом искусств. Володя один из первых окрестил его - "Мутное воко", распорядитель не пускал его в зал, а название в те годы так и закрепилось за заведением.

Появившись в Минске, я зашел к нему с вокзала. Он сидит дома один, мрачный.

- Ты с чего горюешь? - спрашиваю.

- Ну, братец, смотри, как тут не загоревать! - На столе лежат две квитанции из ВААЛ: одна - на 8 инвалютных рублей за книгу, изданную в Чехословакии, другая - на 11 рублей за "Христос приземлился в Гродно", из Испании. - Ну, Толятина, разве ж так можно? Что они себе думают? Лучше бы уж совсем не платили.

Не знавал я в жизни человека, любившего свой народ искреннее Владимира Короткевича. В его устах Батьковщина (родина по-белорусски) звучала как-то особенно напевно. Мурашки по спине, бывало, забегают, когда начнет он о прошлом Белой Руси говорить. От него я услышал впервые и белорусскую пословицу: "Бяда (беда по-белорусски) только рака красит", - которую ставил он эпиграфом к истории белорусского народа.

Шукшин, прочитав сценарий Короткевича "Христос приземлился в Гродно", ругал всех и меня, что по такому материалу фильм заморочили. А после писем Короткевича ждал непраздного знакомства. Но из-за мирской суеты не встретились Владимир с Василием. "Целый день кружишься в делах, а вечером оглянешься, - сокрушался Макарыч, - вроде бы ничего не случилось, можно было и не бегать. Пишу в основном в командировках. Нигде нет столько суеты, как в Москве. Сколько людей, с которыми надо бы общаться, - не удается".

В разговоре, случившемся в Болшеве, иронизируя над судьбой Разина в России, оппонент Шукшина ссылался на маркиза де Кюстина. На Кюстина ссылались и в другом споре. Шукшин не защищался, слушал. Разговор, однако, запал, и как-то он вернулся к нему: "Почему Кюстин, Олеарий, кто там еще, Русь, с дороги взглянувши, мерзавил? И никто не вспомнит немецкого профессора Шубарта, написавшего, между прочим, в начале века: "Англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз - как салон, немец - как казарму, русский - как церковь. Англичанин хочет заработать на людях, француз хочет им импонировать, немец - ими командовать, и только русский - не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего средством. Это есть ядро русской мысли о братстве, и это есть евангелие Будущего!" И вот основное ядро жадных на работу тружеников назвали кулаками и истребили в первые годы советской власти. Уцелевшие затаились, быдло верховодит, и по нему судят русский народ".

Среди тех, о которых слова профессора Шубарта, Василий Макарович числил Алексея Ванина и Василия Ермилова. Первое время, когда мы приступили к работе, меня удивляло, а порой озадачивало многое во взаимоотношениях Шукшина с Ваниным и Ермиловым.

Василий Ермилов - с ним Макарыч служил на флоте - остался на сверхсрочную; он часто навещал Шукшина в ростокинском общежитии. Детдомовец. Слесарь высшей квалификации; впоследствии и жилье себе добыл в Москве, в Мазутном проезде, рядом с улицей Бочкова, где жил Шукшин. Он появлялся в доме Шукшина когда вздумается и никогда не получал окорота. Макарыч терпел его пьяным и трезвым, чувствовалось - уважал. Ермилов по праву старшего поучал Шукшина, житейски советовал, о чем писать, как член партии со стажем. Выговорившись, утомившись от жестикуляции и правды-матки, Ермилов исчезал. "Вот судьба! - защищал приятеля Макарыч. - Беспризорник, никого из роду-племени не знает. Откуда он? А посмотри, какой темперамент, как памятлив, а руки какие - умелец, смотри, какой ножище сделал, а как скопировал портрет Лопухиной!.. Явно родители были крепкой кости! Кто они? Да попробуй он учиться, живописец случился бы не середняк". Чтобы его поддержать, Макарыч заказал написать с выгоревших фотографий деда и бабушку. "Мама считает, похожи, а это вернее, чем критики похвалят. Так душу щемит, когда вгляжусь в него!" - говорил Шукшин.

Алексей Ванин, успевший получить ранение в Отечественной войне, близкий земляк из Ребрихинского района Алтайского края. Был некогда чемпионом по вольной борьбе. Отыграл главную роль в фильме "Чемпион", когда они спознались в коридорах студии имени Горького. Шукшин занял Ванина в эпизоде своего фильма, одного, потом другого. Не терялись в житейских буднях. Когда я спрашивал: "Почему ты снимаешь Лешу Ванина?" - он даже сердится. Потом, когда наши взаимоотношения стали короче, при отборе исполнителей по "Калине красной" он без проб брал Ванина на роль брата Любы. Макарыч рассуждал: "Леша никогда не продаст и не подведет. Чего же больше?" На возражение: "Роль сложная. Ванин не обучался в театральном вузе", - Шукшин едва сдерживался: "Он искренний, а остальное - мое дело". Вот случай. Алексей Захарович в ту пору выглядел богатырски и молодо и всего более желал быть на крупном плане. Ко мне обращался не однажды: "Снимай меня крупнее". Макарыч чувствует, о чем речь, посмеивается. Снимаем Ванина крупно, прошли репетиции. И вот команда: "Мотор!" Пока снимается доска с номером кадра, Алексей успевает причесаться, наблюдая себя в стекле объектива. И начинает говорить текст. Шукшин останавливает съемку и мне на ухо говорит: "Если он снова причешется, я его взлохмачу в кадре, а ты не выключай камеру, пусть сразу играет". Торопливо проговаривает: "Мотор!" Леша снова успел причесаться, а Макарыч пятерней взъерошил ему шевелюру и ревет: "Играй, пленки мало!" Леша произносит текст... Снято.

Ванина Шукшин опекал, как брата родного, ценил его прямодушие и конкретность. Сидим у телевизора, показывают съемки эпопеи "Освобождение". По заснеженному полю движутся танки, за каждым бегут кучки солдат. Леша в тишине убедительно заговорил: "Да разве на фронте за танком бегал кто, кроме салаг? Да мы от них подальше убегали. В танк идет прицельный огонь; попади снаряд, да свой боевой запас - так все разом взорвется! Сам видел, как летали по небу гусеницы и ствол с башней вертелись. А грохот - в землю вгрызаешься! Ладно, если воронка попадется, а на голой земле застанет?! За танком много не набегаешь!"

Или еще случай. Стоим с Лешей Ваниным под часами на улице Горького (Тверской). Машин на проезжей части почти нет, а людей на тротуаре густо. Неожиданно проезжает сверкающий "ЗИЛ", и мы видим рядом с шофером Л. И. Брежнева, Леша взревел и даже присел: "Брежнев проехал! Брежнев проехал!" Прохожие стали останавливаться, и тут же к Леше подступил малый в темной гражданской одежде, с лицом публициста Щекочихина, и твердо осадил: "Перестаньте людей беспокоить!" Леша же весело убеждал блюстителя: "Разве вы не видели, Брежнев проехал!" Тот показал красное удостоверение, но Леша не унимался: "Разве вы не видели Леонида Ильича?" Вокруг копился народ. Парень рычащим шепотом просил Лешу замолчать. Я утянул Ванина в переулок. Охранитель наблюдал за нами. Потом Леша сожалел: "Будь у меня красная книжечка, заманил бы его в переулок, а там взял головку под мышку и вырубил. Пусть бы полежал. Я же "языка" брал покрепче этого бездельника".

Нет, Леша, жизнь течет по-старому. Посмотрел я днями, с какой ненавистью передернулось лицо "министра телевидения", Егора Яковлева, устроившего конкурс программе "Время", когда журналистка сказала: "Чтобы передача ожила, необходимо помнить о задушевности русских". Нам или не жить, или уходить в леса.

Где теперь десятитомное собрание сочинений Сергея Васильевича Максимова, купленное Макарычем при мне в Ярославле в 1969 году? У меня остался перепечатанный отрывок, который Шукшин передал нам с художником Ипполитом Новодережкиным, когда мы уезжали в Астрахань на верфь, где предполагалось строить разинский флот, - как напутствие.

- Услышите Время, Атмосферу и мужиков, - строго сказал и весело обнял нас.

"Впрочем, и бурлак пьяный что мокрый: как высох, так и готов - опять тянет лямку и поет. Поет уже другие песни, веселые, про нынешние времена, и не очень веселые, про те времена, когда водились на Волге удалые разбойники, выезжали из-за горушек и из рек, впадающих в Волгу, на легких стругах, богато и красиво одетые, со своим лоцманом-атаманом. Хватались они крючком за хлебную барку, клали лестницу, входили на палубу. Атаман выкликал громким голосом: "Сарынь на кичку!" - что значило: ложись, бурлаки, навзничь, не шевелись и не поднимай головы! Не за "бедностью" (так часто называют самих бурлаков), не за бедностью разбойники пришли, не ее обирать, пришли за богатством, за хозяйским добром. Вызывали они хозяина, приставляли к груди его пистолет, отбирали у него все деньги и уплывали выжидать новых богатых хозяев и суеверных бурлаков. Один хозяин предупредил бурлаков, припугнул, сказавши, что первого, который свалится на палубе и покажет ему затылок, он сам застрелит. Бурлаки слову поверили и, когда пришли разбойники, навзничь не валились, но всех воров перевязали. Стыдно молчать двадцати человекам, когда семеро грабят, и не всегда ночью, а часто и средь белого дня. Теперь нашим бурлакам известно, что разбойники совсем вывелись, и на Волге в наши времена, как и на Невском проспекте, ходи без оглядки. Теперь они только разбойничьи песни поют и рассказывают новичкам, не знающим про те места, где стоял станом знаменитый Стенька Разин, как брал он город Царицын, как плавал по Волге на войлоке, летал на ковре-самолете, отбивал от себя пули как орехи. Указывают даже под Саратовом любимый бугор Стеньки Разина, где сидит он в темной пещере до сих пор на железных цепях, жив и невредим, хотя и прошло с тех пор ровно двести лет.

Песнями да сказками подслащается отдых, а об работе хоть бы и не думать вовсе. На берега Волги и не глядел бы. Да и сколько ни гляди, от Самары до Рыбинска раньше шести-семи или восьми недель не поспеешь. Надо истратить время, надо с ума не сойти от скуки, а в лямке больше двадцати верст в день не уйдешь".

Василий Макарыч серьезно относился к работе над образом Степана Разина и "перелопачивал" неподъемные для одного человека горы книг.

Василий Макарыч загружал свое воображение в житейский факт и извлекал из него картину бытия. Изготовившись к труду со словом, трудно и вообразить, сколько бы он подарил рассказов за двадцать пять лет, что прошли со дня его смерти. Я представляю, как Макарыч бы описал факт, который рассказала директор московской школы. Начались уроки. Она идет с проверкой по школьному коридору, навстречу бредет с пожитками первачок:

- Ты почему не на уроке?

Мальчик докладывает, пересиливая боль:

- У меня живот болит, учительница велела покакать, не поможет - идти к врачу, а я только посикал и вот иду к врачу.

- Ну иди, знаешь, где врач?

- Знаю, - молвил маленький человечек.

У меня сегодня весь день не выходит из головы отчет по полной программе честного ангела. А ведь дай Бог вырастет, про таких скажут: "Честен до глупости".

Уверен - Макарыч бы трепетно взял в память этот факт, обрастил бы его душевными интонациями, и состояние понятным стало бы читателю и запомнилось. На моих глазах задевший его за душу житейский эпизод стал поводом рассказа "Вечно недовольный Яковлев".

Говорили с Шукшиным о снах. Мне издавна запомнились лесистые долины с кучами соломенных крыш, места глухие, их я никогда не видел наяву, но помню, уже проснувшись, владетельную радость от пребывания в тех местах. Макарычу тоже во сне являлись жилища и лица, которых он в жизни не видывал. Некоторые сны он записал.

В первый год после смерти Макарыча я часто видел его во сне: то в белой рубахе он пытается выпрыгнуть из гостиницы, то в гриме Степана Разина идет по ГУМу. И радовался снам, но больше мучился ими.

А в то время на "Мосфильме" в съемочной группе "Слово для защиты" работала помощница режиссера Лена Судакова. Несколько раз подойдя к камере, она молитвенно говорила мне одно и то же: "У вас все будет хорошо. Зайдите в церковь, поставьте свечку". Мы были мало знакомы, я думал: "Ну по какому праву она направляет меня?" Вслух помалкивал. Шло время, но Лена, встречаясь мне в коридорах студии или на улице, все спрашивала, был ли я в церкви. Я уклонялся и свирепел. Неожиданно Лена умерла. Увидев в очередной раз мучительный лик Макарыча во сне, я зашел в Филипповскую церковь в Аксаковском переулке и поставил свечку за упокой души своего отца, Макарыча и Константина Степановича Мельникова, и сны прекратились. Верь, не верь, а так было.

К чему я о снах?

Когда отданная на перепечатку моя писанина вернулась ко мне, то в папке с рукописью обнаружил я вот это письмо машинистки (привожу его без изменения):

"Уважаемый Анатолий (простите, не знаю Вашего отчества), еще прошу прощения за качество выполненной работы: машинка моя на ладан дышит, да и спешки я не люблю, так что уж не обессудьте, но когда я поставила последнюю точку в Вашей рукописи, я решила: расскажу свой сон.

Было это в 1975 году.

Я, молодая мама трех детишек-погодков, Шукшина видела только в "Калине красной", ничего из его рассказов не читала, и о нем тоже. Знала только, что он умер.

Приснилось мне, что еду я в длинном составе, каком-то скучном, с вагонами казенно-зеленого цвета... Я как будто и в вагоне, и смотрю на состав со стороны... Так часто бывает в снах. Едем по тайге. Сначала вроде настоящие деревья, высокие мрачные ели, а потом вижу: они просто выпилены из фанеры и раскрашены - декорация.

Потом - утро. Я в избе. Чистый пол позолочен лучами солнца, льющимися из окна. Ощущение покоя и радости после такой мрачной поездки.

Вижу, Василий Макарович стоит, одну ногу поставил на табуретку, сапог чистит. Посмотрел на меня, улыбнулся. Лицо доброе такое, просветленное.

Я удивилась и говорю:

- Василий Макарович, как же так, говорят, вы умерли? Он хитро подмигнул и отвечает:

- Это я сам такой слух распустил, а то пристают все, работать мешают. Вот сюда приехал. Здесь не найдут. Только ты никому не рассказывай.

Тогда я спрашиваю:

- А почему, скажите, вся тайга на фанере нарисована, как декорация?

- Так оно и есть, - говорит. - Вы все, и я раньше, в декорациях жили. Вся эта жизнь - декорация. Только упаси тебя Бог по другую сторону этой декорации заглянуть - сердце лопнет.

Вот такой сон".

А может, еще пересекутся наши судьбы и продолжим если не работу с Василием Макаровичем, то хотя бы общение...

В 2002 году исполняется 28 лет со дня смерти Шукшина. Сколько же воды Дон унес в море за такой срок? Мне дважды за эти годы довелось побывать на берегу, где бросил якорь ставший гостиницей съемочной группе фильма "Они сражались за Родину" теплоход "Дунай"; в одной из его кают погиб Василий Макарович Шукшин.

За месяц до трагедии мы - кинохудожник Ипполит Новодережкин и я - прибыли туда, чтобы показать Макарычу изобразительные наработки по фильму о Степане Разине. Мне хорошо запомнились планировка корабля и вид окрестностей. В те дни шла подготовка батальных сцен картины Бондарчука, поэтому съемок не было и мы - "разинцы" - провели в общении целый день; ночевали на корабле, а в следующий полдень художник и я направились в Астрахань.

И вот через много лет я еще дважды попадал на Дон: на ту косу, где стоял на приколе "Дунай" - вблизи хутора Мелоголовский- Дивно устроена память! Забытые житейские подробности будто всплывают откуда-то среди бескрайних донских далей, виденных давным-давно, но действующих на душу схоже со сросткинскими далями. В кругозоре, который открывается с горы Пикет, ощущается такая окрыленность, что сама рисует в небесах законченные сюжеты будущих дел. Нет, не случайно повезло Макарычу родиться и умереть у подобных эпических холмов, источающих живительную энергию...

На Дону старожилы района станицы Клетская создали в ней музей памяти Шукшина; главой музея стал Николай Дранников. Там, у обелиска, 2 октября - уже много лет - отмечается день памяти Шукшина. По окончании речей совершают поминальный обряд - спускают на воду лавровый венок. Однажды и мне доверили пустить его на самой середине Дона: казак, одетый по форме, вывез меня на лодке к середине русла и там я опустил лавры в реку; венок удалялся от лодки, а меня вдруг проняло каким-то жаром и наполнило силой, как в молодые годы после сладкого сна...

И в другой мой приезд на Дон все происходило там по устоявшемуся ритуалу. После своего выступления я пошел по склону холма и удалился так, что перестал слышать голоса ораторов, усиленные радиоаппаратурой. С холма лодка казалась маленькой, но венок тем не менее был виден всем. Лодка почему-то долго не отчаливала, вокруг нее сновали людские фигурки, а тем временем ко мне подошел незнакомый человек и нервной скороговоркой представился: "Алексей. Был в составе группы эвакуации на теплоходе "Дунай", в каюте, где произошла смерть Шукшина. Мы прибыли в начале четвертого и должны были перевезти тело в Волгоград. Уже на "Дунае" нам велено было оставить его в каюте до приезда врачей. Он лежал ничком поперек койки. Мы положили его нормально, сняв верхнюю одежду и сапоги. Тело было уже полуокоченевшее... закрыли его одеялом, а сапоги и тапочки поставили там, где они стоят на снимках, опубликованных в печати и в вашей книге. В каюте был кавардак; кроме нас, приехавших за телом, там был какой-то мужик - широкоплечий, невысокий, с головой, посаженной без шеи в туловище. Уходя, запомнил его слова: "Идиоты, наведите порядок!" С тех пор судьба Шукшина меня зацепила... Не задавайте мне вопросов. Я сообщил вам факты, потому что просмотрел иллюстрации в вашей книге "Шукшин в кадре и за кадром".

Внезапно простившись, он ушел и растворился в многолюдье. Глядя ему вслед, я не чувствовал потребности задавать вопросы... Много позже (когда Панкратов-Черный пересказал свой разговор с Георгием Бурковым, в котором тот поведал о насильственной смерти Макарыча - инфарктным газом, пахнущим корицей, - и просил обнародовать сей факт только после его, т. е. Буркова, смерти, что Панкратов-Черный и сделал) я вспомнил слова Алексея на берегу Дона и мне стало понятно, почему Георгий явно нервничал, когда я упорно просил: "Расскажи о последней встрече твоей с Макарычем! Ты же видел его последний". Всякий раз Георгий излагал мне другой ход события. Ясно было - Георгий уклонялся, чего-то не договаривал и почему-то ему самому было тошно...

Схема гибели Макарыча, вероятно, была такова. Предположим, что кому-то из работников группы или журналистов, кои в последние дни густо кружились вокруг шукшинской каюты, некто поручил изъять записи Шукшина или текст пьесы "Ванька, смотри!". Возможно, то был один актер окружения, которого Макарыч давно вычислил как чьего-то соглядатая и сказал о том в нашей последней беседе. И вот, допустим, "порученец" проникает в каюту Шукшина, чтобы взять потребную рукопись, но в известном похитителю месте ее нет; тогда он начинает рыться среди книг и "выходит из графика" - входит Шукшин и видит в своей каюте субъекта, которого знает в лицо. Помня горячность Макарыча, можно предположить, что возникла потасовка. "Искатель" гадко вляпался и решает уложить хозяина каюты без сознания - стреляет, скажем, из газового пистолета или баллончика. Заслышав издали возню, является Бурков. Убрать второго - как-то слишком (задания такого нет; а может, и отрава кончилась в баллоне). "Искателю" провал его грозит разоблачением, тогда он обещает Буркову: "Ляпнешь, сдохнешь!" Обет молчания доконал душу Буркова... Шли годы. Георгий стал проговариваться, особенно при подпитии. В конце концов попал в больницу - тот же диагноз: "сердечная недостаточность" и - на тот свет... Ох, как много людей, знавших правду, ушло со света белого молча! А мне, коль моя версия грешна, то за нее отвечать придется на том свете...

Шукшин умер, как лаконично выразился Валерий Гаврилин в недавно изданном его дневнике: "Люди, говорящие правду, умирают не от болезней".

Макарыч писал пьесу для русских и о роли "доброхотов", калечащих простодушную нацию. Только смерть его позволила С. В. Викулову, главному редактору журнала "Наш современник", изменив авторское название "Ванька, смотри!" на нейтральное "До третьих петухов", сразу же опубликовать пьесу. Однако ни один театр державы, а их только в Москве больше двухсот, не поставил этой пьесы, а критические стрелы в ее адрес до сего дня летят.

Вспоминаю теперь свою оплошность: на панихиде в Доме кино, под чудовищной фреской Леже, Лида Федосеева передала мне прядь волос Василия; я носил их в сжатой горсти, а когда кто-то из прощавшихся с Шукшиным попросил меня положить в гроб узелок с отпетой в церкви землей, я туда же положил и волосы Макарыча... поступком сим похоронил возможность узнать причину смерти Шукшина (вскоре после того Лида, спросив меня: "Где волосы, что я тебе передала?", расстроилась до слез). Помните, по анализу волос определили причину смерти Наполеона, но я тогда вообще ничего не помнил и не понимал...

Анатолий Заболоцкий



Библиотека » Шукшин в кадре и за кадром




Сергей Бодров-младший Алексей Жарков Екатерина Васильева Сергей Бондарчук Людмила гурченко  
 
 
 
©2006-2024 «Русское кино»
Яндекс.Метрика