Шукшин в кадре и за кадром (8)

Феномен массовости стал главной решающей причиной того, что Шукшин посвятил себя кино - этому общественному идолу. Идол, правда, долго не уступал шукшинскому напору. Как норовистый жеребец, он больно кусался, лягался задом и передом. Нужна была незаурядная смелость и неподражаемая сибирская энергия, чтобы одолеть этого жеребца, на что Шукшин тратил почти все свои силы. Писательство оказалось для Макарыча на втором плане. Но письмо Леонида Леонова, насколько мне известно, подействовало на него довольно сильно... Впрочем, письмо Леонова и встреча с Шолоховым были позднее. Вначале же он был непреклонен, держался кинематографа и судорожно искал непродажных друзей среди земляков и столичного бомонда.

Наверное, с этим обстоятельством связан один характерный эпизод, происшедший вскоре после нашего с ним знакомства. Мы ехали однажды по столице ночью в такси, причем Шукшин был чуть "под мухой". Вероятно, он на ходу соображал, где бы ему ночевать. Тогдашняя Москва среди глубокой ночи становилась совсем пустынной. Шукшин остановил машину напротив Савеловского и вылез. Шофера не отпускал. Я не мог оставить своего нового друга одного среди ночи и тоже вышел из машины. Друг же неожиданно принял боксерскую стойку. Начал он задираться и провоцировать меня на драку: "А ну, давай, давай, отбивайся!" И начал прискакивать вокруг меня. К боксу я был всю жизнь равнодушен и, хотя было обидно, отбиваться не стал. Шофер с любопытством глядел на нас из работающей машины. Шукшин сделал слабый непрофессиональный выпад, я оттолкнул его руку. "А, а, трусишь!" Я в сердцах уселся в кабину и хлопнул дверцей. Он сделал то же самое. Мы долго молчали. Таксист терпеливо ждал. Шукшин, смеясь, обозвал меня хлюпиком, упрекнул в боязни милиции. Я всерьез обиделся и надолго заглох. Шукшин почувствовал это, перестал хамить, начал просить прощения. Я промолчал. Не помню, куда мы поехали, кажется, к его благодетельнице Ольге Михайловне Румянцевой. Эта благородная женщина на свой страх и риск прописала Шукшина на своей жилплощади. Обиженный, я не стал заходить, решил уехать на чем угодно или уйти. Шукшин щедро расплатился с шофером и приказал ему свезти меня на улицу Добролюбова. Но я в тот раз уже закусил удила...

...Он не хотел уезжать на работу в Магнитогорск, зная, что без Москвы ему фильм не поставить и вообще никуда не пробиться сквозь густопсовую еврейскую толщу. Но и в Москве он задыхался.

Насколько помнится, уехал я от дома Румянцевой с некоторым сожалением, у меня имелся интерес к ее дочери Ире и зятю Юре Бухарину. Я готовился работать над хроникально-художестве иной книгой "Кануны" и своей широкой задумкой делился с Макарычем. Шукшин ездил ночевать в эту квартиру только в самых отчаянных случаях. Он стеснялся приезжать туда часто. Ольга Михайловна навсегда останется в благодарной памяти шукшинских почитателей. Не в пример многим начальникам, предательски подставлявшим Макарыча под тяжкий пресс неустроенного быта, она по-матерински принимала даже меня. Ее дочь Ирина и зять художник Юра Бухарин рассказали и показали мне очень многое из того, что мне потребовалось для работы. Тогда я, как многие, идеализировал Николая Бухарина, считал, что Сталин - это сатрап и что Бухарин на суде был подставным, не настоящим. (Сергей Николаевич Марков, с которым после института я сильно подружился и который с удовольствием ездил в Вологду, говорил: "Ходили слухи, что у Бухарина на суде отвалилась бородка"*).

*Теперь - вот когда подходит пословица "нет худа без добра" - теперь, когда пресса осмелела, оказалось, что никакой фальшивой бухаринской бороды не существовало и что троцкистско-бухаринский заговор действительно имел место. Сталин был по-своему прав.

У нас с Макарычем к Сталину и ко всей его братии существовал особый счет, о коем мы поговорим еще в этой книге. Юра Бухарин был сыном известной еврейки-красавицы, очаровавшей Николая Бухарина. После развода Юры с дочерью Ольги Михайловны Ириной он не ответил на мою просьбу о встрече. Следы его затерялись в грандиозной Москве, а может быть, и в Нью-Йорке. Но в то время я дружески встречался с Юрием Николаевичем.

Но дело не в нем, а в Ольге Румянцевой. Шукшинское покорение Москвы началось давно, еще с того времени, когда он ночевал под мостом, приглядываясь к столице и мечтая о вузе. Она, столица, действительно слезам крестьянским не верила. Макарыч рассказал случай, когда после очередного ночлега под мостом, на набережной, он познакомился с мужиком, вызывавшим какое-то доверие. Они встречались на набережной несколько раз. Мужичок говорил, как трудно русскому проникнуть в кино, и, видимо, сказал Шукшину свой адрес и однажды пригласил домой. Этот первый московский визит Макарыч не мог вспоминать без горечи. Жена нового знакомого, знаменитая актриса, встретила обоих слишком неласково. Мужичок оказался всемирно известным кинорежиссером Пырьевым. Не знаю, говорил ли Макарыч об этих встречах кому-либо еще, а если и говорил, то, разумеется, с оглядкой, потому что знакомство с Пырьевым еще и сейчас не проходит для человека бесследно. Супруга Пырьева выставила Макарыча за дверь, да еще и обругала мужа. Шукшин, с его обнаженным сердцем, конечно, прекратил хождение по набережной. Кто была эта супруга, я долго не знал и знать в общем-то не хотел. (Лишь недавно догадался, что знаменитые режиссеры обычно снимают главными героинями собственных жен.) Шукшин об этом не говорил, он всегда боялся выглядеть болтуном.

Супругой же самого Макарыча была в свое время та самая библиотекарша из фильма "Живет такой парень", которая играла не только в кино, но и в семейной жизни. Она написала на Макарыча прямой донос в партбюро. Такого предательства Шукшин, разумеется, переварить не смог и оставил "библиотекаршу" в самый разгар съемок своего первого фильма. Он явился ко мне в общежитие, попросил никому не говорить, что он здесь, в общежитии на улице Добролюбова. Он жил у меня с неделю, прячась от всех. Я ходил за кефиром и варил пельмени, благо пельмени Макарыч любил и в еде был неприхотлив.

Однажды меня вызвали вниз, к дежурной. Около входной двери толпилась целая делегация во главе с бывшей женой Макарыча. Подсоблял этой жене кинооператор Гинзбург, который снимал "Парня" - фильм о шофере Пашке Коло кол ьникове. Играл Пашку Леонид Куравлев. Не помню, присутствовал ли он среди посланцев. Делегация сразу же довольно агрессивно приступила ко мне. Помня наказ Макарыча, я сказал, что он заезжал, но где он сейчас, не знаю. Они потолклись еще минут пять и укатили. Поверил ли мне Гинзбург, так хорошо описываемый Заболоцким? Неизвестно. Но каждый час простоя на съемочной плошадке стоил довольно дорого. Макарычу грозило увольнение со студии им. Горького. Между тем я получил какой-то гонорар, и пришла православная Пасха. Сбегал я в магазин через дорогу и купил в честь праздника гармонь. Впоследствии она стала вполне литературной, поскольку была причастна и к судьбе Макарыча, и к судьбе поэтов Лени Мерзликина и Коли Рубцова, и к судьбе прозаика Астафьева. (Как моя баня, описанная в документальном рассказе "Московские гости", эта гармонь достойна отдельной, подробно рассказанной истории.) Пришел к нам в комнату Ваня Пузанов. Мы устроили пасхальную вечеринку. Случайно заехал и Володя Котов, работник журнала "Молодая гвардия". (Журнал уже в то время приобрел славу "антисемитского органа".) В той же "Молодой гвардии" обретался тогда еще до конца не раскрывшийся великолепный нынешний публицист Владимир Бушин. (Не подумайте, что я его хвалю потому, что сам его побаиваюсь.) Пасху мы отпраздновали довольно оригинально: русской пляской. Но Шукшину было в общем-то не до веселья. Он тужил и расстраивался. Стали сообща думать, как его выручать, перебирали общих знакомых, кто бы мог подсобить... Родилось несколько вариантов.

Наутро я побрел на этаж ВЛК, где жила писательница (кажется, из Казахстана), имевшая любовника в соседнем общежитии мединститута. Она близко к сердцу приняла нашу беду, пообещала связаться со своим кавалером. Впрочем, на этом месте я могу и сбиться со строгой документальности, поскольку этот сюжет использован в романе "Все впереди"...

Что значит документальный сюжет? И что значит документальный рассказ, введенный в литературный оборот именно Шукшиным?

В горячке наших литературных разговоров я пытался доказать, что рассказ есть рассказ, художественный жанр, что никакого документального рассказа быть не может. Документальным может быть и даже обязан быть только очерк, а не рассказ. Я убеждал, что сюжет всегда является организующим началом рассказа, что без сюжета рассказ рассыпается, что стиль, язык, настроение в прозе отнюдь сюжету не противоречат. Сюжетов в нашей жизни хоть отбавляй, но их нельзя делать достоянием всех. Пусть это делают газетчики. Литература отнюдь не использует все сюжеты подряд. (См. мою статью о сюжете в книге "Раздумья на родине".)

Шукшин доказывал, что любой рассказ может быть документален и даже должен быть таким, что читатель больше верит документу. Мода на документ, применяемая в кино (например, фильм Герасимова "Люди и звери"), действовала, вероятно, и на Макарыча как на писателя и сценариста. Документализм позволял ссылаться на жизнь: так, мол, и происходит в самом деле, выходило, что разрешалось снимать любую тусовку, что и делал Герасимов. С такими зубрами, как он, Шукшину нельзя было не считаться, хотя он и имел свой взгляд на вещи. Запомнилось, как Макарыч встречал меня на киностудии им. Горького, куда я безуспешно совался со своим сценарием.

Поглядели мы кое-что в павильонах, понаблюдали суету со съемками и выбрались на свежий воздух. Мы направились в сторону гостиницы, где была стоянка такси. В эту секунду Макарыч издали углядел Герасимова и сказал: "Постой здесь, я сбегаю на минуту..." Я не стал подходить к ним, но видел, что Макарыч был вынужден что-то говорить, горячо объяснять мэтру. Мэтр был явно снисходителен и, по-моему, издали заметил меня. Но что я значил для Герасимова, хотя в какой-то компании Макарыч и знакомил меня с этим боссом?

...Документальный сюжет с бюллетенем для Макарыча был каким-то способом завершен с помощью моего однокурсника Юры Никитина - друга Жени Титаренко, с которым на скучных лекциях они играли в "морской бой". С Женей Титаренко какое-то время позднее я жил в одной комнате. Он, бывший матрос, писал большие романы. Иногда с ехидцей упоминал про своего зятя - ставропольского бонзу М. Горбачева. О сестре вспоминал почему-то неохотно, язвил больше по поводу райкомовской карьеры зятя.

Друг Жени Титаренко Юра Никитин и взялся помочь нашему горю. Мака-рыч начал возить нас на такси из конца в конец по Москве. Сюжет с бюллетенем к вечеру завершился-таки успехом, но мы слишком проголодались. Шукшин предложил пообедать не по-студенчески в столовке, а в ресторане "Русская кухня".

Уговаривать голодного сибиряка, да и меня с Юрой Никитиным не пить перед обедом было бы напрасным занятием. Тогдашний вологжанин, увы, не был трезвенником. Пригубили перед рассольником по рюмке водки. Бутылку сухого после еды Макарыч велел повторить, но мы ее вроде бы даже не допили. После чего Юра уехал домой. Мы с Шукшиным отправились на улицу Добролюбова. Не доезжая до общежития двухсот метров, Шукшин отпустил машину. Напротив нашего общежития размещалась милиция. Впереди нас шли два милиционера. Макарыч увидал их и говорит: "Ты смотри, как они вышагивают! Кхе-кхе, муштрованные, вышколенные..." Один из милиционеров, видимо, услышал фразу или почуял ее интонацию. Обернулся. Но ничего не сказал. Они ушли. Отделение милиции было уже рядом, в ста метрах. Рядом был и переход через улицу, за которой маячило мое общежитие. Я по другому случаю знал, что значат московские милиционеры, и торопил Макарыча. Он не спешил. Вдруг подкатила сзади милицейская коляска. Ни слова не говоря в наш адрес, водитель жестом предложил проехаться. "Ну, что я тебе говорил?" - торжествующе засмеялся Макарыч. Нас провезли метров сто- сто пятьдесят...

В отделении попросили предъявить документы. Мое студенческое удостоверение сразу вернули, а все шукшинские документы бросили в ящик стола. Он начал объясняться, я начал помогать ему объясняться. Он был практически трезв, для трех мужиков две бутылки сухого да еще с настоящей едой ничего, конечно, не значили. Меня милиционеры не стали слушать: "Идите, идите! Что значит кино, мы разберемся без вас". Я не уходил до прихода начальника отделения. Начальник пришел часа через два и разобрался за две минуты. Шукшин взял свои документы, и мы спокойно ушли. Наконец-то все кончилось! В общежитии развернули злополучное, на четыре дня, освобождение от работы. "Стенокардия" - стояло в диагнозе, но поперек бюллетеня была жирная резолюция, подписанная начальником: "Задержан в нетрезвом виде". Дата и номер отделения. Шукшин выругался по-сибирски. Бесценная для него бумажка и день жуткой езды на такси - все пошло прахом. Мы вновь призадумались... К счастью, писательница с ВЛК оказалась на месте, я объяснил ей все, и она побежала в соседнее медицинское общежитие. Ее ухажер обещал на завтра представить новый бюллетень, но уже не за двадцать, а за тридцать рублей, то есть примерно за мою стипендию. (Для пояснения тогдашних цен: гармонь, купленная мною на православную Пасху, стоила ровно двадцать пять рублей.)

Вскоре я узнал, что недельное сидение в моей комнате обошлось для Шукшина выговором. Гинзбург продолжил съемки. Пашка Колокольников пошел в народ и принес Макарычу первую победу на режиссерском поприще. Втроем с Куравлевым мы отметили выход фильма обедом в ЦДЛ. Студентов вроде меня тогда еще пускали в эту заветную московскую цитадель*.

Сюжет с медиками я использовал в романе "Все впереди", о чем неуместно писать, вспоминая Макарыча. "Но почему неуместно? - воскликнул бы он. - Как раз все уместно".

Я постоянно слегка забегаю вперед, вернее, из передних, как говорили раньше, выскакиваю в более поздние времена.

Василий Белов

Библиотека » Шукшин в кадре и за кадром