Шукшин в кадре и за кадром (22)

В. Иванов, продвигавший однажды и мой драматургический опус, поставил в Москве спектакль по рассказам Шукшина и пригласил меня на премьеру. Спектакль назывался "Беседы при ясной луне". Постановка оставила смутное ощущение неудовлетворенности. Почему были взяты именно эти рассказы, а не какие иные? Для чего этот пьяный священник? Сцену не покидала атмосфера капустника, эта атмосфера глубоко противоречила драматургическому движению. Мое понимание действия вновь не совпадало с режиссерским. Превосходный язык, яркие бытовые, истинно шукшинские коллизии не компенсировали, на мой взгляд, вялого действия, отсутствия конца и начала.

По-видимому, я сказал об этом и В. Иванову, и В. Шукшину. Первый начал спорить, второй промолчал. У Иванова интерес двигать мою персону в кино пропал, Шукшин еще пытался делать это хлопотное и громоздкое для него дело. Мой восторг давно растаял не только перед кино, даже перед театром. Спорил я о драматургии с Бабочкиным, скандалил (письменно) с Ульяновым, не ужился с редактрисой "Мосфильма". Таким оказался неуживчивым, отстаивая сюжетную драматургию...

Будучи в Вологде, Макарыч довольно много размышлял о Никоне, о его влиянии на царя и православную иерархию, рассказывал о разинских посланцах на Соловки. В Ферапонтове Макарыч вместе с Заболоцким приглядывался к древнему, обитому кожей креслу Никона, стоявшему в келье опального патриарха. Еще сильнее интересовал их шатровый собор, озерные красоты окрест и гениальные фрески Дионисия.

Мы встретились с владыкой Михаилом в его ветхом, но хорошо ухоженном доме. Владыку Михаила за его проеврейские симпатии в Вологде, как мне казалось, недолюбливали. Шукшин говорил с ним о Разине и о Никоне, вроде бы подарил книгу. Я старался помалкивать, визит быстро закончился. Куда интересней оказались для Макарыча встречи с простыми верующими старушками.

В селе Архангельском, куда он ездил искать "натуру", я вздумал "угостить" его старинной игрой на гармони. Гармонист-старик оказался вполне современным, по-старинному не играл. Тогда же я вылез с бутылкой перед обедом, но Макарыч вежливо, но твердо пить отказался. И до сих пор стыдно за свою тогдашнюю зависимость от алкоголя "перед едой". Тогда я еще не старался избавляться от дурных привычек, не был знаком с академиком Угловым. Макарыч был ко мне снисходителен. Он прощал людям самые гнусные поступки, умел прощать. Мне было далеко до этого. С омерзением вспоминаю многие приключения, он же даже из коллективных попоек извлекал нечто необходимое, то есть был добрее. Вот одно из его писем:

"Милый Белович!

Получил вот от Вани Пузанова книжечку в дар, и вспомнились те, теперь уж какие-то далекие, странные, не то веселые, не то дурные дни в вашем общежитии. Какие-то они оказались дорогие мне. Я понимаю, тебе там к последнему курсу осточертело все, а я узнал неведомых мне хороших людей. И теперь вот грустно сделалось. Эдак, глядишь, и вся жизнь - бочком-бочком прошлепает. Как дела твои? Что-нибудь думаешь насчет перебираться сюда? Или запустил это дело с бородой вместе?.. Как ты жив-здоров? Не поленись, напиши пару слов. Хорошо, если у тебя вышло с переездом. Очень уж порой тут одиноко бывает. Сделай что-нибудь! Потрать время, силы... Надо ведь! Ну, дай тебе Бог здоровья. Шукшин".

В разговорах о есенинском и шукшинском пьянстве много обычного вранья. Оба не те, за кого просвещенному мещанству или чекистским эстетам хочется их принимать. Макарыч умел брать себя в руки в схватке с "зеленым змием" - разновидностью рептильного Змея Горыныча. При этом он не утрачивал ни снисходительности, ни почти женской сентиментальности. Сквозила в его словах и делах нежность к семье, к детям и женщинам, даже к таким, коих молва называет падшими. Все, что касается семьи и детей, было для Шукшина свято.

Помню, с какой радостью он воспринял рождение моей дочери. Между делом я послал ему дочкину фотографию.

"Спасибо тебе за письмо и за фотографию. Славный человечек там, сколько любопытства к миру в двух "омутках" (из твоего арсенала)! Разве она может стать другой? Только и другого, наверно, что без волосиков. Это ты стал несколько другой, это так - глубоко и полно пережил, и стал чуть другой. Слава богу, что все теперь хорошо. Вишь, какие якоря в жизни кинуты!"

Письмо продолжено сценарной темой:

"Сценарий-то... вот как. Ну, черт с ними! Самому делать бесконечные варианты, да бегать с ним - это столько времени и нервов, что, я знаю, ты не нашел бы ни того, ни другого. Да и время-то твое дороже, так и прими это. Я думал, что они все же не такие бесстыдники. Но ты бы на полдороге плюнул... Повесть в "Современнике" мне завернули, на мой взгляд, вовсе безобидную. Говорят: "Мы в течение года не будем давать ничего острого". Завалили журнал. Я больше туда и не пойду. Где возьмут сразу, без разговоров, туда и отдам. Я числа 15 марта выйду отсюда. Вот штука-то: две больницы в одной стране... Эх, сколько мы не знаем, Васюха! И это еще - не край, есть и другое, и много. Переезжай в Москву! Решись. Вите Астафьеву - привет. Скажи ему мой совет: пусть несколько обозлится. Так за него обидно с этой премией-то. Пусть обозлится - будут внимательней. А то привыкли, что - ручные. А ублажают тех, кого побаиваются. Привет всем твоим и маленькой лысенькой. Я вот тоже ей на память фотографию. Шукшин".

Мое состояние постоянной тревоги за здоровье младенца он понимал прекрасно и успокаивал на основании своего опыта. Но я, вероятно, не сказал в своем отчаянном письме, что дочь моя заболела. Поэтому в следующем письме он все оправдывался за бодрячество:

"Вася, дорогой мой!

Если Лида услала мое письмо к тебе (недавно), то я очень неуместно выскочил там с бодряческим тоном (откуда что взялось!), так что - пропусти эту бодрость, ей, видно, вообще нет места в жизни: как где вылетишь, так самому потом совестно. Я не знал, что у тебя Нюра-то заболела... Я знаю, что это такое, когда они болеют. Но тут - скрепись и жди, больше ничего: им Бог помогает. Выздоровеет она, Вася: Природа разумна, добра - она не может так вот просто - наказать, и все. Она испытывает. У нас Маша лоб рассекла в садике, привели ее всю перебинтованную, бледную: "Срочно везите к хирургу зашивать рану!" Я так и сел, и говорить ничего не могу, а только думаю: "Но все равно кто-то (сам не знаю, кто) поможет!" Зашили рану, но шрам на лбу есть - на девичьем-то лице. А в душе упорно думаю: "И это пройдет, зарастет как-нибудь". А как же зарастет?

Позвонили сейчас из "Современника" - повесть не берут. "В течение года ничего острого не будем давать". Раньше бы расстроился, а сейчас - лежу, хоп что (может, перелечился?). Нет, какой-то новый этап наступает, несомненно. Ничего, думаю, это еще не конец. Буду писать и складывать.

Напиши мне, если сможешь теперь, как дочка, как сам. Не падай духом, не падай духом, Вася, это много, это все. Много не сделаем, но СВОЕ - сделаем, тут тоже природа или кто-то должны помочь. И - немного - мы сами себе, и друг другу. Обнимаю тебя. Держись. Февр. 74. В. Шукшин".

По приезде в Вологду он первым делом приоткрыл детскую кроватку. Заиграл желваками, с минуту глядел. Дочка спала. Он осторожно положил ей в кровать замшевого кисана. Не забыл прихватить, когда уезжал из Москвы. Игрушка из детского арсенала его дочерей была потертой, от этого выглядела совсем домашней, не казенной.

В городе Вологде оказалось у него не так много поклонников. Зато поклонники, вернее, поклонницы были искренние и восторженные. "Вологодский комсомолец" не однажды печатал материалы, посвященные Шукшину, и он был благодарен. Московские журналисты все еще не больно-то охотились за ним. А кинодебют без прессы? Ничего он не значил... Добротная пресса - это еще одно обязательное условие успешной деятельности в кино. Я ехидничал по этому поводу. Макарыч не сердился, поскольку так и было. Кино и журналистика не могли друг без друга, они и сейчас взаимно необходимы друг дружке. Синтетическое искусство и журналистская всеядность? В этих явлениях было нечто общее. Документальное кино тех лет я признавал и ценил, в нем тогда еще не гнездились похабщина и цинизм. Несомненно, польза от нравственно чистого кинематографа очевидна, как очевидна польза от честной, непродажной печати. Только много ли таких, кто осмеливается противостоять сейфу, набитому валютой, или набитому дураку-бюрократу? Не много таких героев, и тут мы с Шукшиным не спорили...

Произошла одна довольно значительная для него поездка в Тимониху. В ту пору он уже не прикладывался к рюмке, вроде бы я тоже начал самоограничиваться. Клуб в пятистах метрах от Тимонихи в те дни еще действовал, показывали там кинофильмы и работала библиотека. Макарыч мог часами стоять около книжных стеллажей. Как-то он притащил оттуда "Роман-газету" - "Один день Ивана Денисовича". Хохотнул: "До вас еще не дошло. В других местах Солженицын давно изъят".

Мы втроем (приезжал с Шукшиным Толя Заболоцкий) старались не пропускать сеансов, любопытно было слушать громкие женские комментарии. Мужская часть зрителей смотрела обычно молча. Бабьи реплики неподражаемы...

Придут старушки, усядутся вперемешку с молодыми и внуками. Обсудят новости, весело расскажут про свои болячки. Киномеханик пройдет по рядам, соберет с них свою жалкую дань. Начинают изгонять из зала собачонок, злых звонких собачек и крупных, обычно весьма добродушных псов. Но кое-кто, жалея копейки, приходил во время сеанса и пропускал собак опять в те же двери.

Собаки давно научились смотреть кино. Крупный овчар, не помню, на каком фильме, улегся у ног хозяйки, лежал во время сеанса тихо. Вдруг он глубоко и шумно вздохнул. Оказалась в картине как раз пауза, и этот собачий вздох обнаружил не одну только собачью тоску. Мы с Толей ткнули друг друга в бок и едва не расхохотались: шла какая-то закавказская белиберда. Макарыч в тот раз почему-то остался дома.

В другой раз уже с Макарычем пришли мы на клубный концерт по случаю праздничной даты - в День Советской Армии. На стол, который размешался на сцене, библиотекарша поставила табуретку и завесила ее красной материей. Получилась трибуна. Докладчицу слушали с такой же охотой, с какой смотрели кино. Но концерт старушки слушали еще охотнее, потому как все школьные артисты свои, доморощенные.

Моих друзей сильно заинтересовала одна девочка лет двенадцати - Катя Миронова. Она безо всякого сопровождения тоненьким голоском спела песенку о двух военных друзьях. Помнится, в припеве имелись такие слова: "Тебе половина и мне половина". Шукшин загорелся свезти девочку в Москву, записать или даже снять для кино. В Москве позднее я не раз слышал, как Макарыч пел бесхитростный этот припевчик.

Мы ходили по умирающим, но еще живым окрестным деревням. Забрели и к отцу девочки Африкану Миронову...

Хорошо запомнился последний шукшинский приезд на Вологодчину.

К этому времени я занял денег у художника Володи Корбакова, дождался каких-то гонораров, собрал все свои сбережения и купил новый "уазик". Машина окончательно сделала меня вологжанином. Я начал старательно крутить восьмерки на территории какого-то гаража. Лев Аллилуев, шофер молодежной газеты, научил шоферским азам. Дело было 9 мая, и вздумал я обновить свой "УАЗ". Фронтовик Лев Аллилуев не очень-то охотно жертвовал Днем Победы, сопровождая мое первое путешествие в Харовский район. Бензин в те времена был вполне по карману, как и коньяк "Плиска". Эту характерную пузатую бутылку я купил для Льва Михайловича, для страховки усевшегося рядом с новоявленным водителем.

Какой я был шофер, лучше не вспоминать. Но Лева говорил ясно и просто: "Ездить не будешь и не научишься". Рискнули, поехали.

На задних сиденьях устроились Заболоцкий с Макарычем, мечтавшие о тимонихинской тишине.

Пока ехали по асфальту, все у меня получалось как надо. День был солнечный, весна растопила свой небесный костер, даже в кабине воздух пронизан майской свежестью, землей и водой. Мы молча вспомнили майские дни 1945 года, дни нашей безотцовщины, вспомнили радостно-горькие материнские слезы. Шукшин был возбужден, однако не говорил ни слова. Я чувствовал, о чем он думает, по его плотно сжатым зубам. Желваки выдавали его волнение. Чтобы хоть немного развеселить пассажиров, я остановился и начал рассказывать, о чем я мечтал в детстве, когда не стало отца. Говорил, одна мечта сиротского моего детства сегодня осуществилась: я стал шофером. Прекрасное, необъяснимое чувство "вождения" запомнилось еще по велосипеду Коли Самсонова. Как бескорыстно, с каким удовольствием он давал нам свой двухколесный! Почти всех интернатовских научил ездить. На той детской машине, рискуя грохнуться с лестницы, мы гоняли по верхнему коридору школьного интерната. Коля, став электриком, погиб в воркутинской шахте, а я помню его врожденное великодушие именно по велосипеду.

А тут целая машина! Подчиняется, едет, от легкого жеста поворачивает куда надо. Да, эта мечта детства осуществилась. Всего одна. Остальные мечты (например, ходить под парусом, освоить ноты), увы, не сбылись. Стать шофером Макарыч тоже мечтал еще в детстве, и теперь он, кажется, мне завидовал. Он наблюдал, как я наслаждался властью над мертвой, теперь как бы одушевленной техникой. Но вот асфальт кончился. Лев Михайлович был недоволен испорченным праздником, поэтому я открыл для него "Плиску". Вместе с этим я отдал ему и руль, а сам перебрался на его место.

Опытный Лев Михайлович глотнул коньяку и начал штурмовать кучи песка, наваленные на нашем пути. Дорога строилась, местами была непроезжей. Коньяк действовал недолго. Леве явно хотелось повернуть обратно. Макарыч, наоборот, по-прежнему стремился в деревню. Я оказался в сложном положении, но от коньяка удержался. Мы продолжали с трудом преодолевать весеннюю кашу, образованную песком, снегом и оттаивающей глиной. Вдруг мой "УАЗ" остановился. Началась первая в моей жизни буксовка.

Лев Михайлович если б захотел, то, конечно, пробился бы, до Харовска оставалось немного. А там, авось, добрались бы и до деревни. Но Леве явно не хотелось буксовать в праздничный выходной. Что было делать? Мы развернулись и, к неудовольствию Шукшина, поехали вспять. Лев Михайлович воодушевился, хватил из бутылки и показал, на что он способен...

В городе Соколе народ праздновал. Группы приодетых людей грудились там и тут, гремели динамики, милиция добродушно пропускала редкие машины. Мы благополучно вырулили напрямую к Вологде. Подъезжая к Фофанцеву, Лев Михайлович в праздничной толпе издалека углядел милицейский жезл. Лева тормознул. И не успел я сообразить, что к чему, как тучный корпус Аллилуева придавил меня к сиденью. Шофер через ручки и рычаги проворно переместился с водительского места на соседнее, то есть прямиком на меня. Я наконец сообразил, что от меня требуется, вывернулся из-под грузного Левы, не менее проворно перебрался на шоферское место и быстренько включил первую. До инспектора оставалось метров сто. Милиционер, видимо, заметил подозрительную возню в машине - и бегом навстречу. Я остановился... Момент для Макарыча, наверное, был редкостный. Подбежал инспектор, потребовал с меня документы и, не глядя в них, поспешно сунул мне стеклянную трубочку: "Дуй!" Я испуганно начал дуть, мне казалось, что коньяк не в желудке Левы, а в моем непосредственно. Милиционер поглядел на стекляшку. Он был явно разочарован и вернул мне новоявленные права. Оживленный Макарыч долго вспоминал потом эту сцену, он наблюдал за ней глазами режиссера, актера, писателя. Кто из сельских мальчишек не мечтал в детстве иметь свою машину? Он не ставил бы фильм о шофере, не создавал бы множество рассказов, связанных с шоферской профессией.

Эпизод несколько скрасил его хмурое настроение. Но мы не теряли надежды уехать в Тимониху поездом...

Наутро мы поспешно отправились на вокзал к пригородному. В те времена железная дорога обходилась совсем недорого, народ ездил туда-сюда, иной раз без толку.

Двое парней ("козлячьего", как я называю, возраста) узнали Макарыча и начали дурачить друг друга, передразнивая: "А ну-ка, глаза в глаза!" Мне было стыдно. Мы вышли из купе в тамбур. Макарыч спросил меня о Яшине, чтоб отвлечь меня от досады на моих молодых земляков. Он слушал рассказ о моем покойном друге, слезная поволока накатывалась ему на глаза, по игре желваков я догадывался о его волнении. Я рассказывал о семидесяти днях яшинских страданий, когда он лежал разрезанный, без всяких надежд и упрекал меня в плохой дружбе. "Настоящий друг дал бы что-нибудь, чтобы мне скорее умереть", - сетовал Александр Яковлевич. Говорили о горьких для меня проводах Яшина в родные места. Желающих провожать было так много... Коля Рубцов поглядел на суматоху и отошел в сторону, не полетел. Ил-14 поднялся без Рубцова, чтобы долететь до Никольска, пока светлое время. На середине пути у яшинского гроба вдруг появляются несколько "зайцев" определенной породы. Они каким-то путем проникли в самолет, спрятались в хвосте и летят. Мне было жаль оставленного в Шереметьеве Рубцова, почему бы ему не сделать то же самое? Макарыча интересовали все детали, все мелочи того скорбного рейса...

Вспомнили мы и встречу в моем номере гостиницы "Россия" в дни писательского съезда. Пел народные песни Борис Можаев, блистал очками невероятно большой диоптрии петрозаводский прозаик Петр Борисков. (Добрейший был человек Петя, и проза его военная осталась в русской литературе.)

Упомянутый мною Борис Можаев серьезно работал с трагической, нелюбимой начальством темой коллективизации. Шауро и Суслов считали, что для литературы достаточно и "Брусков" Панферова. "Поднятую целину" они, конечно, приплюсовывали туда же и держали ее отдельно, как бы в числе достижений. "Целина" и была таким достижением, Панферову до Шолохова было весьма далеко. Только меня, к примеру, совсем не прельщал пролетарский герой Семен Давыдов. И Можаева тоже. Об этом на съезде, конечно, не говорилось.

В те хлопотно-занятные дни привез я Макарыча в свой номер, где познакомил его с Федором Абрамовым... Они с ходу поняли друг друга, и, кажется, поняли безоговорочно. Смерть Федора была для всех неожиданной, такой же, как смерть Коли Рубцова или Анатолия Передреева. Но все эти тягостные прощания стояли еще впереди... Впереди была и кончина самого Макарыча, с которым я вспоминал наших общих друзей в вагоне пригородного поезда.

"А ну-ка, глаза в глаза!" - опять заладил парень, забравшийся на вторую полку. Второй парень ехал внизу. Мне опять стало стыдно за этих болтунов, но сам Шукшин оказался добрее меня, не обращал внимания на их зубоскальство. Какие-то девушки тоже узнали его, просили автографы.

В Харовске мы все трое рассчитывали сразу уехать в Тимониху, но дорога совсем пала, и свободных машин у начальства не оказалось. (И моя персона еще не внушала землякам достаточного почтения.) В напрасных хлопотах проголодались, и я повез своих друзей в Дом отдыха, где командовал Алфей Дятлов, бывший наш председатель колхоза. С его дочерью я учился когда-то в шестом и седьмом классах. Нас накормили и устроили ночевать, но, чтоб не терять времени, я решил попотчевать своих друзей баней. "Баню организовать ничего не стоит", - сказал Дятлов и призвал кого-то из служащих, а минут через двадцать явился мужичок, живущий в соседней .деревне, тоже подчиненный Дятлова. Он охотно посулил нам хорошую баню и вроде бы даже предварительную рыбалку. Макарыч отказался и от бани, и от рыбалки, он решил набросать обещанную кому-то статейку, пока мы паримся. Погода стояла слякотная. Мы с Толей вожделенно мечтали о тепле и воде. Шукшину надо было тоже прогреться как следует, но он не осмелился из-за гриппа. Хотелось ему и скорее закончить статью.

Мужичок привез нас в деревню. Баня оказалась уже почему-то протопленной, это нас нисколько не насторожило. "Ну, бутылку-то я вам всяко найду", - проговорил он в порядке реплики на мой вопрос о близости магазина. "Вот такие заботливые у меня земляки", - подумал я и пошел за хозяином. Толя, не задумываясь, нырнул за мной...

Долог был наш путь в какое-то мерзкое подземелье, которое называлось баней, я успел не только мысленно выругать Дятлова, но и отблагодарить судьбу за то, что она отвела Макарыча от этой бани. Шукшин простудился бы тут еще больше.

Мы с Заболоцким очутились в каком-то блиндаже, где вдвоем оказалось тесно. Две полки наподобие вагонных изображали банную "мебель". На холодных бетонных стенах образовалась какая-то мерзкая слизь, и вообще было довольно свежо. Веники наши были ненужной роскошью, однако Толя рискнул попариться. Ничего, кроме конфуза, у Заболоцкого не вышло. Мы ополоснулись кой-как и блиндаж оставили.

Хозяин уверял, что он, по примеру Хрущева, совместил баню с картофельным погребом, но какой тут картофель? Пахло водородными бомбами. "Такой бане износу не будет, - подумалось мне. - Уж она не сгниет". Мы с тоской припомнили мою тимонихинскую, рубленную Иваном Федоровичем Беловым еще до его женитьбы, то бишь в 1925 году, лет за семь до моего рождения, а до появления на свет старшего, Юрия, года за три.

Моя затея опять провалилась, Макарыча и Толю я довез всего лишь до Харовска. Оставалось 65 километров, и Макарыч все еще рвался в Тимониху. На харовском ночлеге он успел набросать какую-то статью. Обещанная начальством машина не пришла. На улице стояла такая распутица, столько было везде воды, что все шоферы сидели дома. Идти пешком? Мы переночевали в дятловском заведении и поездом возвратились в Вологду. Мы дивились смекалке моего земляка. Это надо же! Так догадаться. Вот это подготовочка к новой войне! Наверное, и не он один такой. Может, в каждой избе такой блиндаж. Мы посмеялись и решили, уже совместно с Макарычем, что такой народ, как в Харовске, не скоро уделаешь бомбой. Не зря есть и местная пословица: "Мы не русские, харовские".

В послевоенные годы нужда и лишения не покидали крестьянскую Русь. Над этим работали многие академики типа Заславской. Как упоминалось, при Горби появились даже спецы по психологическим и медикаментозным способам нейтрализации молодежной агрессивности. Об этом говорила мадам Бехтерева, депутат из Ленинграда. Дело было на совещании при ЦК, где я тоже участвовал как депутат. Макарыч лежал уже на Новодевичьем.

Горбачев, вернее, его идейные "шестерки" устроили полумасонский совет. Мадам Бехтерева, захлебываясь от восторга, докладывала начальству, как с помощью психиатрии держать русскую молодежь в узде, чтобы она не брыкалась и делала, что велят. Ну, точь-в-точь по монологу Кощея из моей пьесы!

Выступить на этом совещании не удалось, там без меня было много всяких говорунов. Свое возмущение я высказал Бехтеревой в Кремлевском дворце то ли запиской, то ли вслух. Она намекнула на судебный финал, а я предложил ей публичную полемику в печати. Ни суда, ни полемики, конечно, не было... Вот в каких условиях мы жили во времена перестройки, то есть после смерти Шукшина. И впрямь, вовремя он погиб...

Так все же случайно он умер или погиб? Думалось, разберемся сразу после ельциноидов, только ельциноидам-то нет, похоже, износу...

Василий Белов

Библиотека » Шукшин в кадре и за кадром