Поиск на «Русском кино»
Русское кино
Нина Русланова Виктор Сухоруков Рената Литвинова Евгений Матвеев Кирилл Лавров

Стево Жигон. "Монолог о театре". Доктор Дорн

В конце первого действия на сцене остается только один доктор Дорн. Незадолго до этого актеру, играющему Дорна (Марко Николич), пришла в голову хорошая идея: пока общество комментирует прерванное представление, пока Аркадина, чувствуя, что обидела сына, усердно доказывает, какой он капризный и самолюбивый и что в действительности это он ее обидел, так как своим спектаклем хотел ей показать, что это и есть "настоящий театр", а не ее рядовые спектакли, итак, пока все это происходит, Дорн незаметно исчезает за занавесом, который кто-то уже аккуратно опустил.

В это время Нина, вся взбудораженная, прощается, боясь родительского гнева. Аркадина, с уже известным, едва скрываемым удовольствием, говорит: "Как мне жаль...", а Нина отвечает: "А как мне!" (Переводчик перевел все правильно: "Если бы вы знали, как мне тяжело уезжать!") Чехов эту фразу довольно растянул, хотя Нинино действие в этот момент: "Спешу как можно быстрее домой". Чтобы Нина смогла сыграть это свое действие, я должен был сократить излишне длинную фразу. Так даже и Чехов часто излишне описательными репликами усложняет актерам их действия, которые сам же предлагает своим текстом.

Когда все стихает, Тригорин, как бы желая дать доступ свежему воздуху, открывает занавес. А там стоит, повернувшись спиной, доктор Дорн. Один на сцене треплевской драмы. Талантливый актер предположил, что после общего волнения кто-нибудь откроет занавес, и он, неподвижный, спиной к зрителю, вглядывающийся в темноту, в одно мгновение действительно сыграет маленькую, но зато весьма впечатляющую сцену человека, который любит побыть один. Сцена привлечет внимание как зрителей в зале, так и публики на сцене. И это в тот момент, когда завершается первое действие. А конец первого действия принадлежит Дорну.

В двух сценах с Полиной Андреевной видно, что Дорн ее любовник. Любой мужчина его возраста гордился бы, что за ним "бегает" такая красивая женщина. Между тем Дорн хотел бы как-то скрыть эту любовь. Мы уже знаем, что женщины его всегда любили, как и он их, и не вешались ему на шею только потому, что он был превосходный акушер и, как он сам говорит, "порядочный мужчина". (И у Чехова, и в переводе Дорн утверждает, что он всегда был честным мужчиной. Нетрудно понять разницу, когда в этой связи говорится "порядочный мужчина".)

Лишь когда все расходятся, он медленно "сходит со сцены". Элегантный, уверенный в себе, он очень рано нас убедил, что его следует принимать за человека, прожившего свои пятьдесят с лишним лет, по его же словам, "со вкусом", "разнообразно", довольного собой и ни о чем не жалеющего. Но, стоя одиноко, неподвижно глядя в темноту, актер выразил именно то, что я, режиссер, хотел выразить: показать его, вопреки очевидной логике, самым несчастным среди всех этих несчастных, недовольных и неполноценных людей. Дорн помог появиться на свет сотням и сотням детей, а у самого нет ни семьи, ни потомства. Столько женщин его любили, а создается впечатление, что он никогда ни одну из них не любил по-настоящему. Он, здоровый и крепкий, о жизни и смерти, в отличие от болезненного и слабого Сорина, говорит смело, не боясь. Но он хорошо знает, что, в сущности, не очень-то отличается от паникера Сорина. Поэтому-то он так желчно и так нехарактерно для себя спорит с Сориным на эту тему. Он презирает его страх смерти, но мы чувствуем, что именно в этом упорном презрении кроется его собственный страх. Он утверждает, что все бы дал за один "истинный подъем духа", чем ясно дает нам понять, что он совсем не доволен своей жизнью. В четвертом действии мы узнаем, что, путешествуя и потратив на это последние сбережения, он более всего полюбил Геную, где мог раствориться в толпе, движущейся городом безо всякой цели...

И вот такой Дорн спускается со сцены в партер, садится на единственный стул, уставившись в закрытый занавес. Этот занавес, закрывающий вид, наводит зрителя на мысль, что Дорн видит там как бы "конец пути". Как будто этот белый занавес опустился на его жизнь и больше не на что надеяться. Если бы какой-нибудь художник нарисовал этого Дорна сидящим вот так одиноко под звездами перед этим опущенным занавесом, он мог бы с полным правом назвать эту картину "Конец пути", или "Тупик". Так закрытый занавес на сцене стал метафорой. Не сам по себе, но только когда актер, уставившись, смотрит на него. Настоящий театральный занавес, падающий в конце первого действия, - обычный театральный атрибут. Но на сцене ничто не бывает только тем, что есть, или, во всяком случае, не должно быть.

Когда же приходит время опуститься настоящему театральному занавесу после первого действия, то по ту сторону занавеса-тупика Дорна молодой Треплев в бешенстве, отчаянии и разочаровании оскорбленно вымещает на занавесе свое раздражение, мстит ему за то, что тот открыл его творческое бессилие. Он хотел бы разорвать занавес, ему удается его сорвать и он топчет, топчет его до тех пор, пока не замечает Дорна, который на все это смотрит как бы из "партера". За такое короткое время по одну сторону закрытого занавеса на него смотрит, уставившись, как на "конец своего пути", один "успешный мужчина", а с другой стороны на него с ненавистью бросается, как будто он стоит у него на дороге, другой молодой неудачник, несчастливый без причины. Так неожиданно стоят друг против друга, один в конце, а другой - в начале своего пути, один больше не желает ничего, а другому нужно все. И оба - с пустыми руками и неисполненными желаниями. Публика думает, что эту сцену написал Чехов. Так: и должно быть. Но здесь начинается новая история о вечной роли театра, умеющего вдохнуть в известные тексты все новую и новую жизнь. О его постоянных усилиях непрестанно толковать каждый раз по-новому отобранное им, как стоящее, обогащать содержание и не позволить этому стоящему исчезнуть из человеческой памяти.



Библиотека » Стево Жигон. "Монолог о театре"




Сергей Бодров-младший Алексей Жарков Екатерина Васильева Сергей Бондарчук Людмила гурченко  
 
 
 
©2006-2024 «Русское кино»
Яндекс.Метрика