Н. Бурляев. "Я смерти не боюсь, я видел свет..". Глава 1

Сын вольности

Страницы жизни Михаила Юрьевича Лермонтова.

Киноповесть

Гроза. Гневно вспыхивают горные громады; на мгновение величественно вырисовываются на голубом фоне, и растворяются во внезапно наступивших сумерках, и вспыхивают вновь. Молниевы взоры неба вырывают из мрака фигуры противников, застывших друг против друга с пистолетами в руках: окаменело-бледное лицо Мартынова; спокойные, внимательные и почему-то веселые глаза Лермонтова. Николай - через мгновение убийца, но сейчас больше похожий на приговоренного к казни - медленно поднимает пистолет, начинает целиться, и дуло пистолета становится непомерно огромной, заполняющей все пространство, черной бездонной дырой.

А на губах Михаила - улыбка, похожая на материнскую: мягкая, добрая, светлая; и глубокие, внимательные глаза: почему эти глаза, обычно такие беспощадные, пронзающие до темных, лживых подвалов человеческой души, горят сейчас вовсе не злобным огнем? И что они сейчас видят - друга Николая? Дуло, зияющее чернотой? Или просто смотрят в свою бездонную, как вечность, душу?..

Он прислушивается к чему-то внутри себя... Слышит далекую, красивую, бесценную для его сердца мелодию... Его губы что-то шепчут, а сознание гулко повторяет:

Когда он первый раз открыл глаза,
Его улыбку встретила гроза...

То ли выстрел, то ли очередная ослепительная вспышка молнии, мощный громовой раскат - и радужное, золотистое сияние потекло, затопляя все вокруг. Сияние и мелодия, став единым целым, разливаются и крепнут. Мелодию напевает несказанно нежный голос женщины: чистые высокие звуки ласкают простотой и гармонией слух, отзываются в сердце добротой и покоем. Из светящейся солнечной бездны пришла мама - проплыла и исчезла, но песня ее продолжает звучать.

Следом потекли, такие же неудержимые, словно видения, зыбкие контуры лиц, очертания предметов, пейзажей: Мартынов... Варенька... Эрнест де Барант... голубоглазая восьмилетняя девочка, баюкающая куклу... Екатерина Чавчавадзе... отец... бабушка... император Николай... Пушкин... Бенкендорф... Наталья Николаевна Гончарова... гадалка Кирхгоф... Монго... генерал Чавчавадзе... лопоухий поваренок Васька... всадник, летящий к солнцу по красной степи... уродливые маскарадные маски... огонек костра на дне лодки, скользящей над зеленой сетью трав пруда, счастливые папа и маленький Миша, плывущие в этой лодке... полусгнившие качели... исполинские горные хребты пронеслись, распластанные под орлиным или демонским крылом... Все эти видения возникают, проплывают хаотическим хороводом и тают, исчезают так же неожиданно, как появлялись, а мелодии материнской песни вторит спокойный, завораживающий голос Лермонтова:

Когда б в покорности незнанья
Нас жить Создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.
Но чувство есть у нас святое,
Надежда, Бог грядущих дней,
- Она в душе, где все земное,
Живет наперекор страстей;
Она залог, что есть поныне
На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь
Предстанет нам, как ангел нежный,
И где тоски ее мятежной
Душа узнать не может вновь.

И врывается стремительный, кричащий хаос предметов, лиц, оглушительных звуков: мир обрушился и потек в глаза новорожденного мальчика, едва он впервые вздохнул и закричал...

Когда он первый раз открыл глаза,
Его улыбку встретила гроза...

Невероятно расходилась в этот октябрьский вечер природа: все грохочет и вспыхивает за окнами московской квартиры. Большие, деформированные тазы, кувшины, полотенца, руки, лица, люстра гигантскими фрагментами проплывают чередой перед глазами новоявленного человека, ходившего по рукам, тазам, столам... Властная женщина, суетившаяся перед глазами ребенка больше остальных, вероятно новоиспеченная бабушка, приоткрывает дверь в соседнюю комнату, и в эту щель мгновенно влепляется бледное мужское лицо.

- Сын у тебя! - неприязненно шепчет бабушка и, облагодетельствовав "мужское лицо" этим сообщением, стирает это "лицо" закрытием двери...

Из колыбельки младенцу видна большая белоснежная постель: оттуда смотрят на него прекрасные карие глаза. Как хорошо и спокойно от их родного, ласкающего огня! Глаза согревают, охраняют, словно солнечные лучи. Струится через них доброта и любовь...

Мама! И хотя их навечно разъединили, они всегда будут понимать друг друга без слов - душою, сердцем, мыслью... Темные волосы молодой мамы разметались по кружевной подушке, рука сжимает образок, прижатый к груди, иконописный лик Богоматери обращен к своему дитяти. Из сомкнутых губ льется ласкающая слух, несказанно нежная знакомая мелодия:

По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел...

В комнате царит только тихий прозрачный мамин голос, и не слышно грозы, и не страшно от этого нового грохочущего и полыхающего за окнами мира:

И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой...

И глубокое звездное небо за окном окружает тишиной и покоем мать и младенца, прильнувшего к материнской груди. Можно ли описать глаза Мадонны, словно ясно видящей не только судьбу своего ребенка, но каким-то внутренним взором прозревающей даже смысл его жизни:

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой...

Мать носит дитя по комнате, баюкает его, подходит к окну: за мокрым стеклом плавают, едва освещенные бледным рассветом, неясные очертания белокаменного города.

И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли...

Как весело, интересно, иногда страшно - жить, и в два с половиной года осознать себя, начать вглядываться в причудливый мир, обступающий тебя со всех сторон, и впервые назвать себя - Я! "Я" - это я... Меня назвали Мишей в честь дедушки, которого я не застал: он отравился из-за любви к красавице-соседке, за четыре года до моего рождения.

Уцепившись за подол кормилицы, я ковыляю босыми ножками по аллее тарханского парка, мне нравится шлепать по мягкой, словно теплая лепешка, глине, посыпанной шершавыми осенними листьями... Я вижу резную беседку: в ней папу и свою молодую бонну Сесилью Федоровну; папа целует ее - он добрый, и она хорошая. Потом папа резко оборачивается, и они оба смотрят на меня - растерянно и робко.

В детской комнате, уставясь в окно, беззвучно плачет моя бонна. Я понимаю это, потому что вижу ее щеки, залитые слезами. Мне хочется утешить ее, погладить подол платья, но она не обращает на меня внимания, и я выползаю в коридор. Там, за приоткрытой дверью, мама и папа - они бранятся. Папа выбегает в соседнюю комнату, хлопает дверь. Подле мамы возникает бабушка и тоже начинает браниться, упрекать маму, но мама не слушает, выбегает в дверь вслед за папой.

Бабушка замечает меня за неприкрытой дверью, бросается ко мне, поднимает на руки, передает подоспевшей виноватой бонне. Бабушка ничего не говорит ей, но ее властные, недовольные глаза стегают Сесилью, словно бичом. Потом бабушка так же молча, демонстративно захлопывает форточку в коридорном окне и исчезает. И тут же появляется папа, распахивает эту форточку и, подойдя к нам с Сесильей, нежно треплет меня по голове и целует.

Вечером папа катает меня в лодке по нашему пруду. Он очень веселый. На дне нашей лодки, на песке, горит костерчик. Словно большая птица крыльями, папа смешно размахивает руками, хохочет сам и смешит меня. Папа веселый и хороший. Нас окликают с берега: бабушка что-то кричит нам, размахивает моим тулупчиком. Папа становится грустным...

Бабушка уводит меня с пруда в дом, я оглядываюсь: папа, освещенный костерком, уплывает, растворяется в тумане - мне кажется, будто он уплывает навсегда...

О милый мой! Не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою...

Библиотека » Н. Бурляев. Страницы жизни М.Ю. Лермонтова. Киноповесть