Н. Бурляев. "Я смерти не боюсь, я видел свет..". Глава 5

Несколько времени я напрасно искал себе пьедестала, вставши на который я мог заставить толпу взглянуть на себя. Сделаться любовником известной красавицы было слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную я не решался, и потому я избрал своим "орудием" Екатерину Александровну Сушкову, которая была ни то, ни другое: пятнадцати лет ее стали вывозить, выдавая за семнадцатилетнюю, и до двадцати пяти лет условный этот возраст не изменился. Семнадцать лет - точка замерзания: они растягиваются сколько угодно, как резиновые помочи. У меня было предчувствие. Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет. С Екатериной Александровной мы были знакомы давно, но в моем сердце и под гусарским мундиром ворочались обиды и оскорбления, нанесенные этой "мадемуазель" мне - влюбленному в нее пятнадцатилетнему подростку.

Я начал атаку: не давал ей проходу, приглашал на каждый танец, не позволял опомниться, дожидался даже ее возвращения из уборной, немедленно подходил к ней.

- Где вы скрывались? Я искал вас везде - приготовил даже стулья: так я сильно надеялся, что вы мне не откажете.

- Как вы самоуверенны! - И неожиданное удовольствие вспыхнуло в ее глазах.

- Однако ж вы меня не накажете слишком за эту самоуверенность?

- Хорошо, - милостиво сдалась кокетка, - только если вы, Мишель, снова будете умно молчать.

- По коренным законам общества в танцующем кавалере ума не полагается.

Я бомбардировал ее своими острыми словами, вздыхал, томился - влюблял с вдохновением и с удовольствием отмечал, что "мадемуазель" начинает смотреть на меня новыми глазами, поражаться мне, бояться проронить неуместное слово, что удавалось ей не всегда.

- Я люблю бывать у Воронцовых, здесь царствует хороший тон. - И я моментально колол ее взглядом, магнетизировал афористичной мыслью:

- Хороший тон царствует только там, где вы не услышите ничего лишнего! Но увы, Екатерина Александровна! Зато как мало вы там и услышите. Свет не терпит в кругу своем ничего сильного, потрясающего, ничего, что могло бы обличить характер и волю: свету нужны французские водевили и русская покорность чуждому мнению.

Когда я увидел, что победил, я начал позволять себе проявления мужской силы и вольности, в ответ на ее оправданное замешательство:

- Скажите мне, что я еще не совершенно изгнан из вашего сердца; иначе мне придется искать утешения у других. На войне щадят сдавшийся гарнизон, но город, взятый приступом, без сожаления предают ярости победителей.

- Вы знаете, что бы я сейчас с удовольствием сделала, - шептала она, и щеки ее пылали огнем.

- Знаю, - отвечал я спокойно, глядя в ее черные, гневные глазки. - Я очень хорошо читаю побуждения души на физиономиях. Сейчас вы бы с удовольствием меня поцеловали.

Я стал смеяться над всем на свете, особенно над чувствами: это начало пугать ее. Бедная Кэт: женщина - летучая мышь, крылья которой цепляются за все встречное. Она уже буквально принуждала меня ухаживать за ней. Ее манеры и голос - жесткий, отрывистый, надломленный - отталкивали меня все больше. Заметив, что еще один шаг меня погубит, я прибегнул к маневру. На глазах света покинул ее, стал жесток и дерзок, ухаживал за другими. Она начала преследовать меня, роняя себя в глазах света.

- Отчего вы не танцуете? - спросила она, как бы мимоходом остановившись подле меня.

Кавалеры не рисковали приглашать ее, считая моей избранницей.

- Я всегда и везде следую вашему примеру.

- Разве с нынешнего дня.

- Что ж, лучше поздно, чем никогда, не правда ли? - Я уже начинал уставать от этой пустой болтовни, но видел, что свет с интересом наблюдает за нами, и доиграл эту сцену до конца.

- Иногда бывает слишком поздно! - прошептала Кэт с угрожающей обидой.

- Боже мой! - воскликнул я. - Какое трагическое выражение! - зевнул и отошел прочь, но она решилась даже на унижение: догнала меня, преградила путь.

- Если вы мне не дадите...

Но я не дал ей закончить:

- Ах, это ужасное "если", почти похожее на "если" Архимеда, который обещался приподнять земной шар, если ему дадут точку упора.

Во второй раз бежать за мною она уже не решилась. Чего она только не предпринимала: она попыталась вновь вернуть меня напускной печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня, подсылала ходатаев.

- Какие у нее глаза! Прелесть! - воскликнул один из них, и я его тут же раскусил.

- Когда хвалят глаза, то это значит, что все остальное никуда не годится.

И наконец, чтобы порвать с ней окончательно, я нашел чудесный способ - я написал анонимное письмо: "М-ль, я человек, знающий вас, берегитесь этого молодого человека (то есть меня), он вас соблазнит" и т. д.

Расквитались ли мы: она заставляла страдать сердце ребенка, а я всего только подверг пытке самолюбие старой кокетки. Во всяком случае, она мне сослужила службу - я стал в свете заметным лицом, заставил говорить о себе. Боже! К чему это все?!

Мне сообщили, что слухи о моей победе, как всегда, преувеличенным эхом докатились и до тебя, Варенька. Что ж, подумал я, все - к лучшему!

Мы играли с Акимкой в шахматы. Человек подал мне письмо; я машинально вскрыл конверт и прочитал известие о том, что ты выходишь замуж за Бахметева.

- Что такое?! - спросил Акимка, ошарашенно глядя на меня.

- Вот новость - прочти, - постарался я ответить как можно спокойнее и поспешил из комнаты.

Я скакал, задыхаясь от нетерпения. Мысль не успеть до твоего венчания молотком ударяла мне в сердце! Я молился, проклинал, плакал, смеялся... Нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!

При возможности потерять тебя навеки ты стала для меня дороже всего на свете, дороже жизни, чести, счастья!

Бог знает, какие странные, какие бешеные замыслы родились в голове моей. И между тем я все скакал, погоняя беспощадно, пока мой конь не грянулся о землю. Я проворно соскочил, хотел поднять его, дергал за повод - напрасно; едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы. Он издох. Я остался на дороге один, потеряв последнюю надежду. Ноги мои подкосились, я упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал.

Я плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий. Я думал - грудь моя разорвется. Я все больше понимал, что все равно не успею к утру, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? Видеть тебя? Зачем? Не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться...

Мне, однако, приятно было, что я мог плакать! Плакать здорово!

- Ну, чего тебе не хватает? Не хнычь, Маешка! - Николай снова лез в меня своими голубыми глазами, но теперь, уже сознавая свое достоинство, хитро подмигивал. - Я не полное дерьмо? Не правда ли - прехорошенькие... - кивал он в сторону трех разнокалиберных граций, разрумянившихся от пунша и предвкушавших ласки.

- Бедные, - вздохнул я; вздыхал я тяжко, глубинно и часто, словно не хватало воздуху моей душе, томящейся и задыхающейся в тесной груди. - Их нужда к нам загоняет, на что они нам, Мартышка? У нас так много достойных любви женщин.

- Смени физиономию, Мишель, не губи моих стараний. - Николай похлопал меня по плечу и ринулся к грации, снимая на ходу мундир. - Мне жарко! Кому еще жарко?

Я не любил, когда меня похлопывали по плечу, не нуждался ни в чьем утешении, но Николая я прощал: ведь он старался ради меня; желал вывести из затянувшегося сплина... Сия гомерическая попойка была устроена Николаем вместе с Монго в надежде на это. Все уже были достаточно пьяны, и синие языки пуншевого пламени призывно освещали наш полутемный царскосельский альков.

Но без вина, что жизнь улана?
Его душа на дне стакана.
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините, не улан!

Мартышка с поднятым бокалом читал неотразимо: он правил бал.

Сквозь дым волшебный, дым табачный
Мелькают лица юнкеров.
Их рожи красны, взоры страшны,
Кто в сбруе весь, кто без штанов.
Пируют! - в их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нем,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком...

Грации дружно зааплодировали...

- Пушкин!

- Браво!

- Это Пушкин?

- Нет! - победоносно воскликнул сияющий Николай.

- Это ваше?

- Браво, Николя!

- Нет! - крикнул Мартышка, и все смолкли. - Это написал мой друг - Мишель Лермонтов! - И он протянул в мою сторону руку с бокалом, расплескал вино. - И Пушкин знает о нем и восхищается его стихами! Знаете, что он сказал Васильеву, графу? Он сказал: "Далеко мальчик пойдет!"

Слушать это мне было и больно, и приятно. Со всех сторон ко мне потянулись бокалы: Николай, Монго, восхищенные грации. Я встречал их хрустальным звоном и благодарил.

- Когда граф Васильев зашел к Пушкину, - продолжал Мартышка, закусывая спаржей, - Саша был чуть ли не в прародительском костюме. Уж извините, говорит, жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, все ходят в таких костюмах...

Грации захохотали, тон был задан, начались вольности, и разгоряченный Николай подсел ко мне.

- Знаешь, - тихо сказал он и обнял меня за плечо, - а я бросил стихи. И больше никогда не буду писать. Это несовместимо с достоинством гвардейского офицера. Побаловались, и довольно. Мало ли кого хвалил маэстро Пушкин. Он добрый малый... Ты не думаешь бросать? Смотри, Государь узнает, и наживешь ты себе беды! Какие мы поэты?

Обиду и гнев я подавил в себе, не хотелось ранить друга обстоятельным ответом. Я взял себя в руки и спокойно ответил Николаю:

- Что я пишу стихи, Государю известно было, еще когда я был в юнкерской школе, через великого князя Михаила Павловича, и вот, как видишь, до сих пор никаких бед я себе не нажил...

"Варенька! Мне плохо без тебя! Варя! Почему ты вышла замуж за старого, неприятного и обыкновенного человека? Какая у тебя была цель, если ты добровольно переменила одно рабство на другое? Какая причина? Но нет, любить ты его не можешь, за это я ручаюсь головой".

Эти мысли роились в моем сознании, пока я ожидал в прихожей Бахметева. Я должен был пройти через муку - видеть тебя женою этого филина. Я должен был узнать самое главное: любишь ли ты меня по-прежнему?

- Пожалуйте, они-с в гостиной, - торжественно произнес лакей, появившись наконец.

Проходя через залу, я видел в зеркалах свое отражение - бледен и взор затуманен. На ходу потер щеки, встряхнулся и с трудом переступил порог гостиной.

Варенька! Ты сидела небрежно на диване в утреннем атласном капоте и бондовом чепце; возле тебя на креслах помещался толстый барон, знакомый мне по бабушкиным званым обедам; у окна стоял твой муж - еще более сухощавый, остриженный под гребенку, с обвислыми щеками. Он заметно сдал за эти три года. Бахметев просматривал газеты и даже не обернулся, когда вошел я. Зато ты поспешно встала и обратилась ко мне с каким-то очень неясным приветствием, подошла к Бахметеву и сказала ему:

- Мон ами, вот господин Лермонтов, старинный знакомый наш...

Бахметев бросил газеты на окно, раскланялся, и из уст его полились какие-то отрывистые слова:

- Конечно... Мне очень приятно... Вы не изменились... Вы так любезны... Ваша бабушка такая почтенная дама - я имел честь быть вчерась у нее с женой и приглашал сегодня отобедать у нас.

Мне надо было что-то отвечать, и я тоже понес несусветное:

- Бабушка хотела сама быть у вас сегодни, но она немного не здорова, поручила мне засвидетельствовать вам свое почтение. Поздравить... Варвара Александровна, - обратился я наконец к тебе, и ты вспыхнула. - Извините, я еще не поздравил вас! Поверьте, однако, что я с этим намерением спешил иметь честь вас увидеть. Но когда взошел сюда, то происшедшая в вас перемена так меня поразила, что признаюсь...

- Я постарела, не правда ли, - ответила ты, наклонив головку к правому плечу.

- О! Вы шутите! Разве в счастии стареют? Напротив, вы пополнели, вы...

- Да, конечно, я очень счастлива.

Ты хотела прервать мою тираду, но я уже начинал приходить в себя и поэтому продолжал:

- Это молва всеобщая: многие молодые девушки вам завидуют. Впрочем, вы так благоразумны, что не могли не сделать такого достойного выбора. Все восхищаются любезностью, умом и талантами вашего супруга.

Барон сделал утвердительный знак головой, а ты чуть не улыбнулась, потом вдруг досада изобразилась на твоем лице.

Приехала еще гостья - дама в малиновом берете. Ты переменила платье, и нас пригласили к столу. Тут я уже пришел в себя совершенно и начал задавать тон, говорил, забывая о еде:

- Теперь, по чести, я готов пожертвовать самою воздушной любовью для трех тысяч душ с винокуренным заводом! Надобно пользоваться случаем! Не правда ли? - Этот вопрос я неожиданно задал тридцатилетней неприступной добродетели в малиновом токе с перьями, сидевшей справа от меня.

Молчаливая добродетель пробудилась, и страусовые перья заколыхались на берете. Она не могла тотчас ответить, потому что ее невинные зубки жевали кусок рябчика с самым добродетельным старанием: все с нетерпением, молча ждали ответа. Наконец она открыла уста и важно молвила:

- Ко мне ли ваш вопрос относится?

- Если позволите, - поклонился я ей.

- Я не имею никакого мнения о любви, - сказала добродетель с презрительной улыбкой.

- Помилуйте! В ваши лета не иметь никакого мнения о таком важном предмете для всякой женщины.

Добродетель обиделась.

- То есть я слишком стара! - воскликнула она, покраснев.

- Напротив, я хотел сказать, что вы еще так молоды.

- Слава богу, я уж не ребенок. Вы оправдались неудачно.

- Что делать! Я вижу, что увеличил несметное число несчастных, которые вам напрасно стараются понравиться.

- Мы с женой, - с достоинством начал Бахметев, обращаясь ко мне, - говорили об вас незадолго до вашего прихода. Вы были, так сказать, легки на помине. И я ее выведу на свежую воду. Вообразите, она утверждает, что у вас в лице есть что-то ядовитое, злое...

Я недоуменно посмотрел на тебя, ты смутилась.

- Может быть, Варвара Александровна права. Несчастие делает злым.

Бахметев расхохотался.

- Каким у вас быть несчастиям - вы так молоды.

- Вы удивляетесь, потому что слишком счастливы сами.

- Слишком! О да, это в самом деле колкость - я начинаю верить жене.

- Верьте, - поддержал я его, - прошу вас, верьте - Варвара Александровна никогда еще никого не обманывала.

- Скажите, - прервала ты меня, покраснев, - у каких особ вы бываете?

- Я сам - та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием. Правда, сегодня я сделал несколько визитов. И один очень интересный. Я был так взволнован, что сердце у меня еще бьется, как молоток.

- Взволнованы? - переспросила ты.

- Верно, встреча с персоной, которую в старину обожали, - попробовал угадать твой филин, - это вечная история военной молодежи, приезжающей в отпуск.

- Вы правы, я видел девушку, в которую был прежде влюблен до безумия.

- А теперь? - в твоем вопросе было напускное равнодушие.

- Извините, это моя тайна, остальное, если угодно, расскажу.

- Пожалуйста, - зафыркал филин, - написанных романов я не терплю, а до настоящих страстный охотник.

- Года три с половиною тому назад, - начал я словно сказку о "тридевятом царстве", - я был очень коротко знаком с одним семейством, жившим в Москве, лучше сказать, я был принят в нем как родной. Девушка, о которой я хочу говорить, принадлежала к этому семейству. Она была умна, мила до чрезвычайности. Имя же ее для меня трудно произносить.

- Верно, очень романтическое? - снова встрял Бахметев.

- Не знаю, но от нее осталось мне одно только имя, которое в минуты тоски привык я произносить как молитву; оно - моя собственность. Я его храню как образ благословения матери. Я был увлечен, околдован ею. Вокруг нее был какой-то волшебный очерк. Вступив за его границу, я уже не принадлежал себе. Я предался ей, как судьбе, она не требовала ни обещаний, ни клятв, когда я держал ее в своих объятиях и осыпал поцелуями ее огненное плечо, но сама клялась любить меня вечно. Мы расстались. Она была моя - я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки - мучительные, пустые три года. Я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мною. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновение. Но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, убийственную для них, - ни одна меня не привязала. И вот наконец я вернулся на родину.

- Завязка романа очень обыкновенна. - Я видел, что филин начинает терять интерес, это значило, что он ни о чем не догадывается, и я успокоился наконец окончательно, сказав Бахметеву с улыбкой:

- Для вас, наверное, и развязка покажется обыкновенной. Я нашел ее замужем.

- Что ж? - буркнул филин. - Нельзя было ей ждать нас вечно.

- Я ничего не требовал - обещания ее были произвольны.

- Ветреность, молодость, неопытность, - урезонивал знаток, - ее надо простить.

- Я не думал обвинять ее. Но мне больно.

Только теперь, впервые за все время своего рассказа я решился взглянуть на тебя и ожегся о молнии твоих глаз. Ты сказала:

- Извините, но, может быть, она нашла человека еще достойнее вас.

- Он стар и глуп! - отрезал я.

- На вашем месте, - филин гаденько заулыбался, - я бы теперь за ней поволочился - если ее муж таков, как вы говорите, то, вероятно, она вас еще любит.

И твое нечаянное восклицание:

- Не может быть!

И мои последние за тем столом слова:

- Извините, Варвара Александровна, теперь я уверен, что она меня еще любит.

Из бурлящего световорота блистающего бала выплыло радостное лицо Монго и сообщило:

- Я видел его!

- Где он?

- Пойдем покажу!

И я устремляюсь за широченной спиною друга, расчищающего мне путь в этом сатанящемся световороте.

- Смотри! - Монго наконец остановился. - Вот он! Пушкин!.. Вот он! Впервые я вижу его! Могу подойти! Дотронуться рукой! Маленький и великий! Некрасивый и осиянный! Любимый до сердечной боли! Бесценный, как собственная совесть и честь! С ним красивая женщина; наверное, это она - Гончарова, жена. Как хорошо она смотрит на него! Андрогин? Возможно ли это?

Кого манит пальцем Бенкендорф? Неужели его? Пушкина? Неужто подойдет? Делает вид, что не заметил, отворачивается, но слишком демонстративно! Бенкендорф подходит к нему сам, с ним еще двое в расшитых золотом мундирах, Бенкендорф и "мундиры" что-то говорят Пушкину. Я не вижу его лица: он стоит спиною ко мне, смотрит в пол, на свой черный лаковый туфель. Вдруг, словно от удара плетью, Пушкин выпрямился, гордо посмотрел на троицу, резко поклонился, подал руку жене, и они покинули бал.

- Смотри-ка! И Мартышка просочился! - Монго помахал рукой Николаю, стоявшему в компании молодых кавалергардов и штатских щеголей. Мартынов поспешил к нам.

- Ба, Николай Соломоныч. Мартышка! - Монго игриво, по-гусарски, распростер объятия. - Дай мы тебя поцалуем!

- Ты что, Монго, не здесь, - сконфузился Николай. - Неудобно. Пойдемте я вас лучше представлю.

- Кому? - поинтересовался Монго.

- Французам. Вон тот, блондин, постарше, мой сослуживец - Жорж-Шарль Дантес, рядом в штатском - сын посланника Эрнест де Барант. Остальные, тьфу! Не выговоришь. Не запомнишь.

- Погоди, успеем к твоим французам, - прервал я Николая, - вот ты всех знаешь, скажи, к кому это сейчас подошел твой Жорж-Шарль?

- А... это... - Николай почему-то перешел на шепот. - Главные в нашем государстве люди. Ну, Бенкендорфа-то вы знаете, слева - Клейнмихель, справа, постарше, - Нессельроде. Вы видели, как от них побежал Пушкин? Они его ненавидят. Государю нашептывают, - Мартышка шутливо перекрестился. - Да минует нас их внимание!

- Бедный Александр Сергеевич, - вздохнул я, - и бедная Россия, коли главные в ней люди - из рода Нессельрода.

- Мишынька, друг ты мой милый, - восклицала бабушка, в своем извечном черном платье и белом старинном чепчике без лент, - я с десятого сентября всякий час тебя ждала, а ты, не успел приехать, уж самоуправничаешь, хоть бы меня спросился. Ну зачем ты шести мужикам столько лесу да земли велел дать?

- Так они ж с солдатчины пришли - им строиться, сеяться, кормиться нужно, бабушка. Вот выйду в отставку, поставлю крестьянам каменные избы.

- Что ты, Мишынька, Господь с тобой! - испуганно крестилась бабушка, а я смеялся и успокаивал ее:

- Да не у тебя! У себя - в Михайловской.

- Ну, Бог даст, что нонешний год порядочный доход получим, покроем... Только б ты берег свое здоровье, мой милый, ты здоров, весел, хорошо себя ведешь, и я счастлива и истинно, мой друг, забываю все горести и со слезами благодарю Бога, что он на старости послал в тебе мне утешения. Лошадей тройку тебе купила и домашних шестерка - выбирай любых... Какую ты пьесу-то сочинил, комедия или трагедия? Все, что до тебя касается, я неравнодушна. Стихи твои я больше десяти раз читала, бесподобные.

- Бабушка, а где сабля деда Митрия?

- У меня. Хочешь взять? Возьми, мой друг...

Библиотека » Н. Бурляев. Страницы жизни М.Ю. Лермонтова. Киноповесть