Н. Бурляев. "Я смерти не боюсь, я видел свет..". Глава 12

Наутро я прощался с семьей князя. Нина Александровна молча взяла меня за руку, подвела к портрету своего мужа, сняла со стены его кинжал в чеканных золоченых ножнах и, когда ее лилейная рука передавала мне холодный, светлый булат, по нему скатилась, как жемчужина, ее слеза.

- Не изменитесь!.. Будьте тверды душой, - тихо сказала она на прощанье.

Большие пушистые хлопья снега не переставая валились с облачных небес. Въезжая в мрачный, серый Петербург, я поглаживал золоченые ножны кинжала, излучавшего тепло и силу, а неусыпно работающее сознание мое складывало новые поэтические строки:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..

- Она здесь! В Петербурге, вот адрес... Привези ее к нам во что бы то ни стало. Завтра они уезжают за границу. Прошу тебя!.. - Вероятно, я был настолько убедителен, что растерявшийся Акимка мгновенно стал напяливать шубу, поглядывая на меня как на горячечного.

- Хорошо, Мишель, - успокаивал он меня. - Я очень постараюсь...

Он действительно постарался: через час Варенька с трехлетним своим ребенком переступила порог нашей гостиной.

- Ну, как вы здесь живете?

- Почему же это на "вы"? - удивился Акимка.

- Потому, что я спрашиваю про двоих, - с улыбкой пояснила ты.

- Живем, как Бог послал, - мой подрастающий кузен выглядел достойно. - А думаем и чувствуем, как в старину... Впрочем, другой ответ...

Но я не дал ему договорить и, замирая душою, распахнул дверь. Ты была неузнаваема: бледна, худа... Сердце мое болезненно сжалось.

- Варя! - Я поцеловал твою холодную руку и, не выпуская ее, сел подле тебя на диване.

- Я знала, что вы здесь, - глаза твои сохранили свой блеск, были такими же ласковыми и глубокими, и лицо по-прежнему непрестанно меняло свое выражение - доверие и недоверчивость, благодарность и упрек мгновенно сменяли друг друга.

Пока Акимка показывал тебе нашу квартиру, я выволок на пол все, во что можно было играть: дедовскую саблю, свой кивер, музыкальную шкатулочку, какие-то статуэтки; разрядил пистолет... Я не знал, что могу играть с детьми с таким упоением, забыв обо всем, ползать по полу... Я старался, чтобы он, твой ребенок, полюбил меня, потому что я сам уже любил его до восторга... С тайной отрадой я любовался его улыбками; словно музыку, слушал звонкий голосок; мое сердце щемило болью и счастьем, когда я отмечал, что ребенок похож на тебя... Я непрестанно ласкал девочку, целовал ее ручки, головку, глазки...

Ты наблюдала за нами, стоя в дверях гостиной. К твоим глазам подступали слезы. Когда я это заметил, ты отвернулась и скрылась в соседней комнате. Я поднялся и поспешил за тобой...

- Теперь мы должны расстаться навеки, - ты говорила твердо, смотрела прямо, решение твое было окончательным. - Я приехала посмотреть на вас в последний раз. Однако вы можете быть уверены, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на вас все свои сокровища, свои слезы и надежды; любившая вас не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, что вы были лучше их, нет! но в вашей природе есть что-то особенное, вам одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в вашем голосе, что бы вы ни говорили, есть власть непобедимая; но я подам вам пример - я вас забуду... Прощайте!

- Вы меня забудете? Не думайте! Совесть вернее памяти. Не любовь, так раскаяние будет вам напоминать обо мне! Разве я поверю, чтобы вы могли забыть того, кто бросил бы Вселенную к ногам вашим, если б должен был выбирать: Вселенную или вас!.. Что ж, прощайте! Судьба меня гонит, Государь не любит, вот и вы... вы, моя надежда, оставляете меня...

- Советую напечатать "Демона" эпизодами в нескольких книжках... - убеждал меня Андрей Краевский, перекрывая голосом вакханалию новогоднего бала-маскарада. Мы стояли в красных сумерках театрального фойе, а вокруг нас кипела масса людей, обуянных всеобщим безудержным весельем: маски, маски, маски... они теснили, одолевали нас... не давали мне покоя: хлопали по плечу, хватали за руки, не позволяли спокойно говорить с Андреем.

- "Демон", разбитый на отрывки, надлежащего впечатления не произведет!

Я был, как всегда, категоричен:

- Его нужно печатать всего сразу!

- Зато пройдет полнее, - тактично настаивал Андрей.

- Скажите, Михаил Юрьевич, с кого вы списали вашего Демона?..

- С самого себя, барон, - я угадал толстяка даже под его мефистофельской маской, - неужели вы не узнали?

- Но вы не похожи на такого страшного протестанта и соблазнителя.

- Поверьте, барон, я еще хуже моего Демона. - И я схватил "Мефистофеля" за длинный нос, но тут же отдернул руку, потому что на нее легла дамская перчатка.

- Скажите... - Дамы почему-то предпочитали сохранять инкогнито. - Скажите, друг мой...

- Кто? Я?! - Я начинал обретать вдохновение. - Я к дружбе не способен. Из двух друзей всегда один - раб другого. Рабом быть я не могу, а повелевать - труд утомительный, да притом у меня есть лакеи и деньги!

Еще одна атака была отбита, и мы смогли продолжить разговор с Андреем. Он сказал:

- Все говорят о твоих удивительных успехах в рисовании. Умоляю, Михаил, не забрасывай этот дар!

- Да, я снял на скорую руку виды всех примечательных мест Кавказа, привез порядочную коллекцию. Я покажу тебе...

Но тут нас снова прервали: на этот раза дама из приличия сняла свою маску - это была красавица Соломирская.

- Знаете ли, Лермонтов, - сказала она простодушно, - я вашим "Демоном" увлекаюсь. Его клятвы обаятельны до восторга. Мне кажется, я бы могла полюбить такое могучее, властное и гордое существо. Я верю от души, что в любви, как в злобе, он будет действительно неизменен и велик...

Соломирская внезапно осеклась, испуганно огляделась, надела маску и исчезла в толпе.

По залу пробежал встревоженный шепоток: "Государь... Государь!.."

Император тоже был в маске, но его нельзя было не узнать: высокий, сухощавый, стройный, он шел в своей кавалергардской каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся его публики. Он шел в сопровождении своего адъютанта, оглядывал зал, словно выискивая кого-то в толпе... увидел... быстро пересек, разрезал податливую массу, настиг Соломирскую, взял ее под руку и увлек за собою наверх, на галерею... Император был явно назойлив в своих ухаживаниях, что было заметно по реакциям дамы. Улучив мгновение, когда Государя отвлекли разговором, Соломирская, высвободив руку, извинилась и, спустившись в зал, стремительно направилась в нашу сторону.

- Пожалуйста, - она умоляюще смотрела на меня. - Проводите меня до кареты.

Я подал ей руку и, ведя к выходу беглянку, отметил, что Государь внимательно наблюдает за нами, но мог лишь догадываться, что творилось там, в щелях-глазницах его маски...

Библиотека » Н. Бурляев. Страницы жизни М.Ю. Лермонтова. Киноповесть