Н. Бурляев. "Я смерти не боюсь, я видел свет..". Глава 16

- Вы были уволены в отпуск лишь для свидания с бабушкой. - Тон дежурного генерала Главного штаба графа Клейнмихеля был не холодным, а ледяным, и сидел он за массивным столом, похожим на инкрустированный гроб, непоколебимо. - В вашем положении неприлично разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает двор. Вот предписание: вам надлежит в сорок восемь часов покинуть Петербург и отправиться в свой полк... на Кавказ!

Я выслушал этот приказ совершенно спокойно, более того - меня больше занимала половина туловища, выдававшегося спиной из-за ширмы. Туловище принадлежало высокому, тощему жандармскому подполковнику, и я все силился вспомнить: где же я мог видеть эту фигуру?..

Последний вечер, проведенный в Петербурге, был словно подарен мне судьбой, во искупление моих прежних и будущих страданий. Он пришел как озарение, посланное мне в образе Натальи Николаевны Пушкиной.

Нет! То, что эта двадцативосьмилетняя женщина необыкновенно красива, я знал всегда. В тот вечер я увидел в ней нечто более важное, скрытое внутри. Словно упали внешние покровы, и обнажилась божественная и простая суть. Я наблюдал за ней весь вечер и вспоминал тот последний бал, на котором я видел ее рядом с Пушкиным. Ведь я и тогда видел, что они вместе - единое существо. Но нужно, чтобы прошло столько лет, чтобы эта мысль проделала путь от сознания до сердца и сняла с него тяжелое бремя. Значит, все-таки: на свете счастье есть? и есть покой и воля?

Я не позволил себе робости и решился подойти к Наталье Николаевне - завладеть внезапно освободившимся подле нее местом, чтобы потом весь вечер не отдавать его никому.

Наталья Николаевна словно давно ожидала меня, откликнулась и открылась сердцем искренне и сразу.

- Я давно стремилась, - сказала она мне, словно старому другу, - отдать дань поклонения вашему таланту, рвалась вам навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали мне уста. Вы... вы... его замена... нет, я не так сказала. - Наталья Николаевна смутилась, поправилась: - Его заменить невозможно. Да и вы совершенно другой. Но... вы меня понимаете?

- Сколько вечеров мы провели здесь, но в разных углах, - казнил я себя, не в состоянии оторвать глаз от этой женщины. - Но я малодушно поддавался враждебным влияниям, гордился, что не подчиняюсь общему здешнему культу. И только накануне отъезда надо было мне разглядеть, увидеть вас, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, сожаление о даром утраченных часах. Но я вернусь, я сумею заслужить ваше прощение и, если не слишком самонадеянна моя мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не сможет помешать посвятить вам ту преданность, на которую я чувствую себя способным. Простите меня...

- Прощать мне вам нечего, - Пушкина улыбнулась и дружески покрыла мою руку своей. - Но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении, - она посмотрела на меня вдруг очень серьезно и даже с внутренней болью. - Пожалуйста, прошу вас, берегите себя!

Я вместе с моим неизменным Монго поехал заслуживать себе на Кавказе отставку. Снова - дорога. Долгий путь... Через всю Россию... Небо, степи, леса и поля, реки, дрожащие огни печальных деревень, дымок спаленной жнивы, ночующие в степи обозы... Дорога на восходе, на закате, дорога звездными ночами... Постоялые дворы, споры со смотрителями и фельдъегерями... Проливные дожди, расхлябанные колеи, туманы, палящее солнце... И бесконечные разговоры с Монго...

- Знаешь, последнее время я часто думаю о Варе. Спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное? Нет! Я бы не ужился с этой долею! Я как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига. Его душа сжилась с бурями и битвами. Право, мне необходимо путешествовать! Я - цыган. Одно мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины, напротив, всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? Оттого ли, что я никогда ничем очень не дорожу и они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? Или это - магнетическое влияние сильного организма? Или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером? Хотя надо признаться, что я не люблю женщин с характером: их ли это дело?! С тех пор, как я не боюсь женщин и постиг их мелкие слабости, я люблю их во сто раз больше. Я кроме них на свете ничего не любил, всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью. Впрочем, нет женского взора, которого бы я не забыл при виде голубого неба, внимая шуму потока, падающего с утеса на утес, или стоя на вершине горы... Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир - с высоты! С этим чувством не сравнится ничто, даже истинное наслаждение души в борьбе с людьми и с судьбою. И вообще - жизнь любопытна. Хотя любопытство, говорят, сгубило род человеческий. Покорные любопытству, подобно камню, сброшенному с горы сильною рукою, мы не можем остановиться, хотя видим нас ожидающую бездну. Что до меня касается, то я смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Смерти не минуешь, а что может случиться хуже смерти? Или что может быть лучше ее?! Этого мы не знаем. Впрочем, я болтаю вздор, потому что натощак...

За что они все меня ненавидят? За что? Обидел ли я кого-нибудь? Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство? Впрочем, это теперь меня мало печалит. Ненависть - удел слабых. Человек, знающий, куда он направляется, перешагивает через детство ненависти - к мужеству сострадания и любви. Многие реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие - часто признак великой, хотя скрытой силы. Полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов. Душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет. Убеждается в том, что так - должно. Она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит. Душа проникается своей собственной жизнью. Лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Б о ж и е. Впрочем, я всегда верил в хорошую поговорку: "Все - к лучшему!.." Не к вратам ли подвига теснят нас?.. Стой!..

Лошади остановились на распутье. Слева, над степью, неслись свинцовые тучи, справа - вдали у горного хребта - непогода кончалась, и снежные вершины были щедро омыты солнцем.

- Слушай, Монго! А ведь теперь в Пятигорске - хорошо...

Очарователен кавказский наш Монако!
Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы;
В нем лихорадят нас вино, игра и драка,
И жгут днем женщины, а по ночам - клопы!..

Поедем в Пятигорск. Мартышку повидаем. Ведь он сейчас там. Вот сюрприз ему будет!

- Это невозможно.

- Почему? Там комендантом старый Ильяшенков, и являться к нему нечего. Ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск.

- Помилуй! Мне поручено везти тебя в отряд. Вот наша подорожная, в ней инструкция - посмотри.

- К чертям инструкции! Столыпин, едем в Пятигорск! Вот, послушай, - я достал кошелек, вытащил из него монетку. - Бросаю полтинник. Если упадет кверху орлом - едем в отряд. Если решеткой - едем в Пятигорск. Согласен?

Монго укоризненно вздохнул и кивнул головой. Я "поколдовал" над монетой, подул, плюнул, бросил - она упала к ногам решеткой вверх. Я едва не запрыгал от радости, закричал:

- В Пятигорск! В Пятигорск! Поворачивай на Пятигорск!

Библиотека » Н. Бурляев. Страницы жизни М.Ю. Лермонтова. Киноповесть