Пушкин. Киносценарий. Глава 5

Когда с его глаз сняли черную повязку, Пушкин, обнаженный по пояс, с интересом оглядел таинственное собрание. Дюжина господ, ряженных в черные плащи с капюшонами, скрывавшими их лица... в руках факелы и шпаги, направленные в его грудь... Сквозь дым чадящих светильников едва виднелись стены зала, украшенного черными, красными, фиолетовыми драпировками, скрещенными шпагами, иудейскими семисвечниками... Раскрытый гроб в центре зала. Прямо перед ним на троне восседал без маски магистр Ордена, в котором Пушкин с удивлением узнал своего недавнего знакомца, бывшего господаря Молдавии князя Михаила Суццо. Пушкин улыбнулся и кивнул ему, явно нарушая установленный церемониал. Магистр остался строг и непроницаем. Над его троном, на стене, в факельном отсвете мерцало огромное "всевидящее око" с ресницами лучей, обрамленное позолоченным треугольником.

Все происходящее весьма забавляло Пушкина, и, когда из дымящейся за троном тьмы выплыл еще один его знакомец, Павел Сергеевич Пущин, в смешном, не по росту большом и широком, а потому сползающем с плеч одеянии, он едва не рассмеялся, кивнул, но, спохватившись, постарался придать лицу самое серьезное выражение. Пущин подал знак, и двое безликих подручных в черном стали укладывать Пушкина в гроб. Поместившись, Пушкин устроился поудобнее: заложил ногу на ногу и по-наполеоновски скрестил руки на груди. Подручные начали наволакивать на гроб долгий черный саван.

...По окончании церемонии Пушкин, сопровождаемый с двух сторон Суццо и Пущиным, принимал поздравления новых "родственников", которых ему поочередно, согласно иерархии, представлял магистр:

- Луи Самуэл Тардан - надзиратель... Бранкович - вития, тоже писатель... Яков Бароцци - мастер... Доктор Шулер... Доктор Майглер...

Отведя Пушкина в сторону, магистр сказал ему по-французски:

- Брат мой, жду тебя завтра у себя. - Лицо князя вдруг сделалось жестким. - Сюда, в Кишинев, едет с инспекцией от Главного штаба полковник Пестель. Говорят, вы дружны? Мне необходимо встретиться с ним до моего отъезда в Италию. Приведешь его ко мне.

Последние слова прозвучали приказом. Пушкин удивленно посмотрел на Суццо, но ничего не сказал.

- Прошу прощения, - вкрадчиво заговорил выплывший из дымящейся темноты Пущин, - надеюсь, брату Пушкину будет лестно узнать, что ложу нашу мы порешили назвать именем героя его кишиневских стансов - "Овидий"...

- Овидий мрачно дни влачил, - пробурчал Пушкин и потер глаза: дым костра чадил в его сторону.

- Что? - не расслышал Языков.

- Люблю их игры. - Пушкин переменил положение у костра, глядя туда, где внизу, у реки, парни и девки хороводили, прыгали через огонь, пели:

Ой, на речке, ой на речке
Девки цветы рвали... Купала-а...
На Ивана-а...

Голос солирующей девушки, чарующий, завораживающий с первых звуков, заставил Языкова невольно выпрямиться, поднять взор от огня на певицу.

Цветы рвали, вянки пляли,
На воду пускали... Купала-а...
На Ивана...
А все ж вянки, а все ж вянки
По воде да плыли... Купала-а...
На Ивана-а...
А мой вянок, а мой вянок
Да пошел ко дну... Купала-а...
На Ивана-а...
А все ж мужи, а все ж мужи
Да с войны вернулись... Купала-а...
На Ивана...

Затаив дыхание, не отводя от девушки глаз, внимал ей и Пушкин. Голос певицы окреп, вырос.

А мой муж, а мой муж...
Да и там остался... Купала-а...
На Ивана...

Песня отлетала в ночь.

- Если бы я мог поехать завтра с тобой, вот было бы любо, а нельзя мне. Провожу тебя... и останусь я один-одинешенек, - Пушкин горько вздохнул. - Эх, неволя наша, неволя... Не могу я так больше. - В глазах Пушкина была растерянность. - Мне отвратительна жизнь моя! Нет мочи моей более терпеть! Душа в комок сжалась, а сила в ней растет невиданная: вот-вот разорвет... Либо поднимет меня вверх, к свету, либо... Либо вниз бросит, в бездну темную.

Мощный раскат грома накатил издалека, разрывая сполохами ночь, прокатился над рекой и лесом, словно Илья-пророк на огненной колеснице. Порыв ветра взметнул ввысь пламя костра, озарив лицо Пушкина: глаза его, полные слез, были прекрасны, светились исходящим из души таинственным огнем.

...Наутро буря разошлась пуще прежнего: гром, молнии, ветер вершили в природе свой неистовый пир. Травы и высокий кустарник волнами стелились по земле. Деревья, разметывая листву, шатались, готовые сломиться, вырваться корнями из земли. Обессиленный бессонной ночью, потрясенный известием о пяти повешенных декабристах, опустошенный проводами милого сердцу человека, Пушкин, как во сне, добрел до порога баньки. Равнодушно, незряче смотрел он на скрипящую, мотающуюся от ветра дверь, пустые темные сени: все мертво, одиноко, словно душа покинула эти некогда теплые, солнечные стены. Ступил на порог, - пусто. Только оброненная на пол тетрадь с замысловатыми знаками на обложке да придавленная чернильницей записка на столе, над которым покачивался под порывами залетающего в баньку ветра привязанный к ниточке соломенный "петрушка". Пушкин взглянул на куклу, еле слышно пробормотал: "И я бы мог... как шут", взял со стола записку, прочел:

"Когда в тебе на подвиг все готово,
В чем на земле небесный явен дар.
Могучей мысли свет и жар
И огнедышащее слово, -
Иди ты в мир - да слышит он пророка...

Да благословит Вас Господь!
Ваш Николай Языков".

Пушкин поднял голову, посмотрел на икону Спасителя в углу сеней. Ветер перебирал страницы валяющейся на полу тетради. Пушкин опустился на пол, вырвал несколько страниц, скомкал их и бросил в печь. Туда же швырнул и саму тетрадь.

Пушкин шел мимо потухшего костра, у которого еще вчера пели девушки. Ветер вздымал пепел и уносил его прочь. Привязанная к дереву лошадь, охваченная страхом, вдруг сделав свечу, оборвала привязь и понесла, не разбирая дороги. Пушкин оглянулся... Там, где только что стояла банька, взметнулся к небу огромный огненный столп.

Опустившись на землю, он невидящим взором смотрел на пламя, потом медленно лег навзничь в траву. Глаза Пушкина были покойны, светлы, бездонны.

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".

Библиотека » Николай Бурляев, Владимир Орлов. "Пушкин". Киносценарий