Великий учитель

Николай Дмитриевич Мордвинов

В начале 1961 года судьба свела меня с Николаем Дмитрие-вичем Мордвиновым. Я - московский школьник, приглашенный на роль в театр Моссовета. Он - народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, центральная фигура в театре Ю. А. Завадского, любимый мною Котовский, Богдан Хмельницкий, Арбенин... Каждый из этих фильмов я видел по нескольку раз. И вот - он становится моим партнером по спектаклю "Ленинградский проспект".

На репетициях мы сблизились очень быстро, подружились настолько, что спустя всего несколько репетиционных месяцев, в день торжественной премьеры Николай Дмитриевич преподнес мне подарок, созданный его же руками. Мои современники помнят, в каких железных коробочках продавались конфеты монпансье. Мордвинов срезал стенки до половины, сделал внутри перегородочки, заполнил их гримом, вложил маленькие кисточки и, позвав перед началом спектакля в свою гримуборную, находившуюся напротив моей, вручил мне свой подарок. Я прожил с этой реликвией всю свою недолгую театральную жизнь с 1961 по 1968 год.

При первой встрече великий Мордвинов не потряс меня своим фундаментальным величием. Лысоватый, неторопливый, спокойный, не старающийся выделяться повадками премьера среди остальных артистов, выглядевший на их фоне, пожалуй, даже наиболее скромно. Началось мое постижение Мордвинова - живого человека. В спектакле мы играли роли любящих друг друга деда и внука, и эти отношения закрепились и в нашей жизни. Я ощущал, что Николай Дмитриевич относится ко мне не только с теплотой, но и большим уважением, как к своему партнеру. Я чувствовал это и не верил себе: кто - я, и кто - он! Я - пятнадцатилетний мальчишка, он - великий артист, увенчанный высшими наградами страны, любимый и почитаемый народом.

Мордвинов в "Маскараде" потряс меня. Я действительно ничего подобного не видел в жизни. На сцене блистал великий классик, романтик театра Николай Дмитриевич Мордвинов. Аристократизм пластического рисунка, непередаваемый мелодичный, напевный, иногда раскатистый до надрыва голос. Возможно, в такой манере играли в прошлом, XIX веке. Не странно ли выглядит такая актерская манера во второй половине ХХ века? О нет, у Мордвинова не странно. И сегодня, спустя тридцать пять лет, я слышу, словно наяву, его неповторимые интонации: "По-о-слу-у-шай, Ни-и-на, я-я-я ро-о-жде-ен с ду-у-шо-ой ки-пу-че-ю, как ла-а-ва..." И последние слова монолога, произносимые голосом, восходящим до напевного вопля: "Две на-а-ши жи-и-зни ра-а-а-зо-о-рву-у-у-у!.." Холод пробегал по коже, волосы становились дыбом. Я поражался, как это возможно, играя в подобной классической манере, в каждом спектакле плакать настоящими слезами и быть настолько естественным и заразительным, что и зрители плакали вместе с Мордвиновым.

На всю жизнь я остался благодарен моему Учителю Николаю Дмитриевичу Мордвинову за уроки, преподанные мне.

Именно он открыл мне Лермонтова, которого любил самозабвенно. Много рассказывал мне о пламенной, нежной, бесстрашной душе поэта, развенчивая сплетни о его якобы дурном характере. Он брал меня на свои чтецкие концерты, где я мог наслаждаться его "Мцыри" или "Песней о купце Калашникове". Эти уроки Мордвинова о Лермонтове помогли мне спустя двадцать лет, когда я решился на постановку фильма.

Мордвинов научил меня отношению к театру как к храму искусства. Этот урок усваивался сам собою в наблюдениях за отношением к искусству самого Мордвинова. Как Николай Дмитриевич приходил в театр - театр подтягивался и преображался. Мордвинов не торопясь, величественно шел, словно плыл по коридорам. Всегда спокойный, доброжелательный, тихий, но за этим покоем и тишиной тайно кипела внутри неудержимая лава, которую он готовился, не расплескав по коридорам, через некоторое время обрушить на зрительный зал. В день спектакля с участием Мордвинова все сотрудники театра становились лучше, возвышеннее, внимательнее к окружающим. Осветители и рабочие сцены воздерживались от громкой речи, актеры от анекдотов (однажды Мордвинов поведал мне слова, сказанные великим русским актером Михаилом Щепкиным: "Театр - это храм. Священнодействуй или убирайся вон!").

С течением времени, сыграв "Ленинградский проспект" десятки раз, я, глядя на работу своих старших (а в общем-то еще молодых партнеров Ии Саввиной и Вадима Бероева), стал подражать им в манере присутствия на сцене. Дело в том, что актеры частенько, отворачиваясь от зала, неслышно говорят друг другу различные смешные слова, не узаконенные текстом автора. И я, глядя на своих партнеров, начал участвовать в этом веселом "подпольном диалоге". Очень скоро, после очередного спектакля, когда мы все, радостные, шли после поклонов со сцены по своим гримерным, Мордвинов тихо сказал мне:

"Коля, зайди ко мне". Когда я вошел, Мордвинов доброжелательно и спокойно произнес: "Коля, не уподобляйся артистам, болтающим на сцене". Не скрою, что мне стало очень стыдно. Одного этого урока мне было достаточно, чтобы запомнить его на всю жизнь.

Были в нашей театральной жизни и смешные моменты, ибо чувство юмора, а подчас и озорство были присущи и Николаю Дмитриевичу.

На одном из выездных спектаклей в каком-то провинциальном клубе все актеры, и мужчины, и женщины, были вынуждены переодеваться в одной большой комнате. И Мордвинов, величественно повернувшись к коллегам, громогласно изрек:

"Спокойно - снимаю!" И начал расстегивать пояс на брюках. Помню, спектакль в тот вечер прошел особенно радостно и легко.

По режиссерскому и изобразительному решению декорация "Ленинградского проспекта": квартира семьи Забродиных была веером раскрыта на сцене, дабы зрители видели все, что происходит, в единой панораме. Однажды, находясь в левой, крайней комнате (смотря в ней телевизор и ожидая реплики для своего выхода в большую комнату), я прислушивался к происходящей в соседней комнате драматической сцене. Ия Саввина, исполнявшая роль Маши, как всегда задала свой трепетный вопрос любимому ею Борису - Вадиму Бероеву: "Ну скажи, Боря, что это неправда?!" Вадим, как всегда темпераментно, прокричал: "Ой, да правда, ну-у!!..." - и бросился на кровать... И в этот момент я услышал (так как видеть из-за стен декорации не мог) незапланированный грохот и мгновенную реакцию зала, выразившуюся в подозрительно ехидном, корректно сдавленном хохотке. Было понятно, что на сцене создалась чрезвычайная ситуация. Дождавшись реплики, предваряющей мой выход, я ворвался в комнату с криком "Наши, наши выиграли, три - два!.." И увидел следующую картину. Вадим и Ия стоят отвернутые от зала и едва сдерживают смех. В углу кровать с проваленным между подпорками на пол матрасом. Кровать, на которой через буквально пять минут должна по ходу действия скончаться бабушка. Вадим и Ия с радостью покидают квартиру, оставляя нас троих (Мордвинова, Сошальскую и меня) в сложном положении. Мордвинов спокойно поворачивается ко мне и незаметно для зала произносит: "Ну что, Василек, давай чинить, ведь бабушке сейчас помирать..." Вдвоем мы подняли с пола матрас, положили его на еле удерживающие его подпорки. Помогли перепуганной В. А. Сошальской тихо присесть, а потом и в ужасе прилечь на "смертное ложе"... Дальше все прошло, как по нотам: не прошло нескольких минут, и Мордвинов своей игрой заставил зрителей не только забыть недавний конфуз, но содрогнуться, а многих и прослезиться.

Однажды я, увлеченный разговором с зав. труппой и не слышавший закулисной трансляции спектакля, опоздал на свой выход на сцену. Вдруг по репродуктору я уловил встревоженный голос помрежа: "Коля! Коля Бурляев! Скорее на сцену! Коля, Коля Бурляев, где ты?!." Стрелой я свинтился с пятого этажа и вылетел на сцену, предстал перед изумленными глазами Ии, Вадима, Сошальской... и совершенно спокойного Мордвинова. Никто из партнеров не стал бранить меня за это нечаянное опоздание на выход на целых три минуты. Я был наказан за это вскоре опозданием на сцену артиста Баранцева, правда всего лишь на одну минуту. Но что такое на сцене есть одна минута существования в ситуации "черной дыры", не прописанной автором, я смог ощутить лично. Итак на сцене - Мордвинов, Сошальская на своем шатающемся "смертельном одре", Ия Саввина и я. Звонок в дверь. Саввина идет открывать - за дверью никого... Покричав: "Кто там? Кто там?", она бежала с поля боя, скрылась за дверью, оставив нас с Мордвиновым наедине с залом.

Страха от погружения в неизвестность я особого не испытал: ведь рядом был мощный, как скала, Мордвинов. "Ну, рассказывай, Василек, что у тебя в школе..." - спросил он. И потекла бесконечно долгая минута нашей вынужденной импровизации. Признаться, это было даже интересно - творить совместно, на равных с самим Мордвиновым.

В 1963 году на гастролях театра в Ленинграде все актеры жили в роскошной гостинице "Европейская". Причем мы с Николаем Дмитриевичем располагались на одном этаже и часто могли видеться на завтраке в буфете. Помню, я до костей продрог, прокатившись в промозглую майскую ленинградскую погоду в одной курточке на мотороллере до Гатчины и обратно. Увидев меня, посиневшего, в буфете и узнав, в чем дело, он купил мне, бедному артисту, 50 грамм коньяку и приказал выпить.

По причине безденежья я на этих гастролях ввелся в массовку "Короля Лира". Ведь за каждый спектакль мне платили по три рубля.

Мне предстояло выйти среди свиты Короля Лира в сцене после охоты. Я решил пофантазировать над обликом моего героя и сделал себе возрастной грим: парик с длинными волосами, усы, бороду, горбатый нос, морщины, седину. Выйдя на сцену со свитой и подпевая в хоре: "Из замка выходит охотник лихой, охотник лихой...", я попытался протиснуться поближе к Лиру - Мордвинову и попасть в поле его зрения: узнает или нет. Мне это удалось: Николай Дмитриевич заметил меня и, к моему разочарованию, сразу узнал. "Что это ты с собой сотворил?" - тихо спросил он меня. Всю последующую сцену я сидел у его ног, и мне было весело и уютно подле моего великого и доброго партнера. Неожиданно Николай Дмитриевич шепнул мне: "Коленька, что-то сердце давит... Пойди ко мне в гримерную... в пиджаке в нагрудном кармане валидол... принеси..." Я сорвался с места и помчался исполнять просьбу моего дорогого друга, доверившего мне столь важное для его жизни и дальнейшего хода спектакля задание. Когда я с капсулой валидола хотел выйти на сцену, я с ужасом заметил, что моя массовка - свита Лира, покинула сцену... Что делать?.. Недолго думая и никого не спрашивая, я шагнул из кулис на сцену (считая своим долгом спасти жизнь Николая Дмитриевича) и решительно направился прямо к Мордвинову - Лиру, выяснявшему отношения с одной из своих дочерей. Я не вглядывался в реакцию опешивших актеров, я был занят более важным делом: "Я принес!" - прошептал я Мордвинову и незаметно для зала вручил ему капсулу. Николай Дмитриевич взял ее, спокойно сказал мне: "Спасибо, Коленька...", извлек таблетку валидола, положил в рот, вернул мне капсулу. Сделав свое дело, я гордо покинул сцену, считая, что мой любимый старший друг, мой дорогой Николай Дмитриевич - спасен.

Помню проникновенные и мудрые тосты-речи Мордвинова на тех или иных театральных вечерах. Тосты эти становились центральным событием застолья, все ждали их и, дождавшись, благоговейно затихали.

Мордвинов поразительно чутко, один из первых отметил начавшее уже в те годы происходить глумление некоторых модных театральных режиссеров над русской классикой. Как-то он поделился со мною своими впечатлениями от увиденного накануне, нашумевшего по Москве, спектакля. Помню его гнев, печаль и слова об издевательстве над великим русским драматургом, создателем пьесы. Признаюсь, что тогда я не понимал гнева Мордвинова, посчитал это излишней возрастной нетерпимостью к театральным новаторам.

С годами процесс глумления над национальной классикой и русской культурой стал очевиден многим, а в конце ХХ века стало подлежать критике и презрению само стремление немногих театральных коллективов Москвы, старающихся работать в традициях русской сцены. И сегодня я полностью понимаю гнев великого русского артиста И. Д. Мордвинова, первым заметившего начало пагубного для русской сцены процесса.

В заключение не могу не вспомнить и еще один, важный для меня урок Николая Дмитриевича Мордвинова, спасшего мою дальнейшую актерскую судьбу. В пять лет отроду я был испуган подростком-соседом и с тех пор начал заикаться. Но в театре играл совершенно спокойно, не заикаясь вообще.

Было сыграно уже более 100 спектаклей "Ленинградского проспекта", который шел уже четвертый год. Я освоился в своей роли настолько, что плавал на сцене, как рыба в воде. Все стало мне родным и привычным. И вот на одном из спектаклей я решил заикнуться. Заикнулся, потом еще и еще и наконец уже не мог унять своей речи. Страх парализовал меня: ведь я выдал зрителям свою тайну: то, что я заикаюсь... Партнеры смотрели на меня с удивлением и жалостью, но ничем помочь не могли. Едва не теряя сознание от страха и стыда, я кое-как доиграл спектакль. Вот и колоны... Занавес закрылся. Я побрел со сцены следом за Николаем Дмитриевичем. Словно магнит, влекла меня за собой его неторопливо плывущая по театру фигура, словно я понимал, что только он один сейчас меня поймет и спасет. Я зашел следом за ним в его гримерную, молча опустился в кресло. Николай Дмитриевич начал разгримировываться, добро поглядывая на меня в зеркало и не начиная разговор первым.

- Я не могу завтра играть спектакль, - произнес я наконец, - я уйду из театра.

- Скажи, ты хочешь быть артистом? - спросил Мордвинов.

- Не знаю... Какой я артист... заика...

- Нет, Коленька, ты артист. И ты будешь артистом. Знаешь, в цирке у актеров есть такой закон: если артист падает с каната или трапеции, он должен немедленно влезть на трапецию и повторить свой номер. Иначе поселится страх. Ты будешь завтра играть.

Ночь я провел без сна, бесконечно повторяя в уме текст роли. Еле дождался утра, пошел в театр, играл и поборол свой страх. Спасибо моему дорогому Учителю.

Мы много играли этот спектакль вместе, записали его на радио, играли отдельные сцены в концертах и на телевидении, играли в Ленинграде, Киеве...

Как живая стоит перед мной картина, врезавшаяся в мою память, я вижу ее, словно это было вчера: мы с Николаем Дмитриевичем ожидаем за стеной декорации наших выходов на сцену. Первый выйдет он, спустя некоторое время - я. Мы молча сидим на стульях друг против друга, внутренне готовимся к встрече с дышащим, покашливающим, притаившимся залом. Мордвинов сидит, положив ноги на соседний стул. Его глаза прикрыты. Я любуюсь своим великим партнером. Вот он - такой родной, дорогой моему сердцу...

- Неужели же это счастье когда-нибудь закончится? - задаю себе вопрос, влюблено разглядывая Мордвинова. - Неужели он когда-нибудь умрет... и все закончится?

С тех пор прошло уже 35 лет. Мордвинова давно уже нет среди нас. Обеспамятевшие критики и средства массовой информа-ции не желают вспомнить о том, что в истории русского театра был великий Мордвинов. Что именно ему Россия обязана тем, что сохранила свою душу. Мордвинов, Черкасов, Ливанов, Козлов-ский и другие светочи русской сцены пели песню русской, право-славной, великой и чистой души в годы атеистического безвреме-нья. Они явились тем духовным мостком, перекинутым от преж-ней России в Россию будущую. И эта грядущая Россия помянет всех, кто честно служил ей. Помянет и великого русского артиста и человека Николая Дмитриевича Мордвинова.

Н. Бурляев

Библиотека » Н.Бурляев. "Я помолюсь за вас, чтоб вас Всевышний спас"