Спектакль "Я должен идти..."

"Я должен идти..." Пьеса Н. Орлова по киноповести Е. Габриловича и Ю. Райзмана "Твой современник".
Постановка Н. Орлова.
Художник - В. Глазырин.
Драматический театр имени С. М. Цвиллинга, Челябинск, 1981.

Скучающий по современному герою театр все чаще и все охотнее одалживается у других муз. Романы, повести, киносценарии сегодня не чужие на сцене. Данное обстоятельство кого-то обнадеживает, а кого-то и тревожит. Сам факт сближения театра с прозой и кинематографом нередко становится предметом дискуссий, полезность которых определить непросто.

Любое литературное произведение, думается, может стать поводом для спектакля. Значительность, объемность и нетривиальность материала, талантливость его раскрытия и, конечно, счастливо угаданная сценичность первоисточника дают последнему право вхождения в святая святых театра. Драматизм же нынешнего положения в том, что в намерениях утолить репертуарный голод используют порою слабые инсценировки. Впрочем, и слабые пьесы тоже. Во всяком случае, художественность на театре - дефицит. Художественности мало правильности, мало одной профессиональной грамотности и профессиональной культуры. Художественность всегда дружит с открытием. И коли уж бить тревогу, так прежде всего о том, что театр сегодня подолгу не знает праздников.

Художественность требует взволнованности - темой, ситуацией, героями. Требует человечности. Требует лиризма.

И тут мы вплотную подступаем к кинематографическому сочинению, лиризм которому, казалось бы, заказан. Второй десяток лет идет с тех пор, как фильм Е. Габриловича и Ю. Райзмана явил современного героя, который был деловым по должности, но чьи действия, по мнению и окружавших его персонажей и части зрителей, как-то не очень отвечали требованиям "здравого смысла". И действительно, ну не шутка ли это, не чудачество - рубить Губанову сук, на котором он прочно сидел! Губанов и соратник его Ниточкин донкихотствовали азартно и даже, можно сказать, яростно. Парадокс усиливался еще и тем, что Губанов опровергал не кого-нибудь, а себя же самого. Фильм "Твой современник", предвосхитивший опыты и Дворецкого и Гельмана, по-настоящему возбудил общественную мысль и общественное чувство. Фильм захватил неожиданностью взгляда на далекие от изящной жизни сферы промышленного строительства и связанного с ним научного поиска. Фильм покорил прекрасной игрой И. Владимирова и Н. Плотникова. Фильм не только пообещал "попотеть Госплану", но и показал этот самый Госплан и "потеющих" на заседаниях людей - умных, мудрых, опытных, озадаченных предложением новоявленных донкихотов. Фильм представил нам работающих людей в непарадные их часы. Это потом на смену работающим героям придут резонерствующие. Это потом они будут говорить, говорить и говорить, пока не утомят самых стойких, самых выносливых зрителей. Да, "Твой современник" был и о производстве, но он немыслим без лирики, как немыслимы в киноискусстве Габрилович без "Машеньки" и Райзман без "А если это любовь?". А если это тоже - любовь, хотелось воскликнуть в поддержку Губанову и Ниточкину. Если это действительная любовь к своему делу, если это всамделишная увлеченность им, не требующая никаких иных доказательств, кроме совершаемых героями поступков, не требующая даже и обилия слов. Достаточно взглянуть на усталое лицо Губанова - Владимирова, не привыкшего и не умеющего юлить, заискивать перед судьбой, или улыбнуться эксцентриадам Ниточкина - Плотникова, этого пожилого ребенка, уважающего в чинах ум, а не погоны, - достаточно было несколько минут понаблюдать за ними, чтобы проникнуться неостывающей и по сей день симпатией. Конечно же они были человечны, эти странные "деловые люди". Конечно же они любили свое дело, любили жен и подруг, любили своих детей. Они, справедливо неподеленные художниками на "работающих" и "отдыхающих после работы", жили на экране той жизнью, что жили и мы, сидевшие в зрительном зале. Наверное, они были одержимее и увлеченнее многих из нас. Но они были вместе с нами и мы были вместе с ними. Мы верили им и верили в них.

Потребность в таких героях не иссякла. Неудивительно, что их призвал ныне на свою службу и театр. Известная киноповесть в разных городах под разными названиями получила новое сценическое истолкование.

Увидев в театре знакомых персонажей, трудно удержаться от сравнения, и в чем-то оно будет в пользу фильма. Такова уж судьба всех без исключения версий и инсценировок: первоисточник всегда окажется полнее, хотя бы даже и потому, что он - первый.

С момента выхода фильма прошло достаточно времени, чтобы поутихли споры об экономической стороне дела. Да и тогда, в начале знакомства с Губановым и Ниточкиным, видно было, что в полемике о разных способах производства каэтана правыми являлись не одни наши любимцы, но и некоторые их оппоненты, тоже мыслившие по-государственному. И тогда и сейчас вопрос был в другом: всякий ли способен отстоять свою дерзкую мысль, защитить ее от нападок, в том числе и справедливых? У всякого ли достанет душевных сил удержать, сохранить себя в занятой позиции? Благих намерений много, но частью из них, как известно, устлана дорога в ад. И вчера и сегодня, как, впрочем, и завтра, никто не освободит человека от необходимости совершать поступки, подчас могущие причинить ущерб, и немалый, его личной судьбе, его благополучию, но при этом оказаться весьма выгодными для общества в целом. Экономика бывает рентабельной и нерентабельной. Нравственность не подчиняется только законам рентабельности. Иной поступок и впрямь могут посчитать лишенным здравого смысла, абсурдным даже, но правда здесь за высшими порывами души. Здравочувствование тоже дорого нам. Да, Губанов сам и виноват, что строительство комбината в Березовке нужно приостановить, а технологию модернизировать. С деловых позиций текущего момента это явно невыгодно, но позднее обернется для всей страны благом, экономическим и нравственным, будет полезнее и честнее. Губанов и Ниточкин - люди поступка.

В исполнении челябинских артистов Б. Петрова и В. Пильникова герои эти тоже завоевывают симпатии зала. У Б. Петрова некоторая торжественность в монологах, любование собственным голосом (а голос у него действительно приятный), его чрезмерное уважение к согласным звукам мешает нашему ьосприятию, но не уводит, к счастью, далеко от главного. Губанов у Б. Петрова презирает конформизм, но все же не мчится наперекор обстоятельствам, а, кажется, готов учитывать их. И учитывает - не для того, чтобы подладиться к ним, а чтобы основательнее, размашистее наступать. Этот Губанов сдержан, но не суров, энергичен, но не суетлив. Во всем его поведении ясно читается то, что мы зовем житейским опытом. Взрослый он человек, битый. Но не разуверившийся, не сломленный. Он - цельный. Б. Петров и выделяет прежде всего эту цельность, подчеркивает ее взглядом, жестом, интонацией. Но уверенность в себе нигде не переходит в его герое в самоуверенность, он бывает и неловок, порою смешон. Видно, что приезд в Москву и сражения в ведомствах - для него поистине суровое испытание. Видно, что поступок дается ему нелегко, что _ слабость также не чужда ему и что с отчаянием он знаком и что силы, помогающие противостоять, вот-вот иссякнут у героя. Но в конце концов сила и есть не что иное, как преодоление слабости. Откуда же ему ждать поддержки, откуда черпать запасы добра? Ответить на сей немаловажный вопрос мы попытаемся позднее. А пока обратимся к верному спутнику Губанова Ниточкину.

Обаяние Н. Плотникова, сыгравшего в фильме эту роль, велико, и кажется, В. Пильников тоже пребывает в его власти. Во всяком случае, осознанно или неосознанно, челябинский артист учитывает кинематографический вариант, при этом небезуспешно используя и собственные краски, прибегая и к своему толкованию. На премьерных спектаклях заметно было, что актер еще приноравливается, примеривается к роли, проверяет, впору ли пришлась ее одежда, по плечу ли все найденное, накопленное, обдуманное им. Дело на театре привычное, и все же тогда, в дни премьеры, хотелось подбодрить В. Пильникова: не робейте, мол, ваша это роль, точно ваша. Ниточкин В. Пильникова мягче, несколько наивнее экранного прообраза и в определенном смысле проще. Он больше сосредоточен на себе, больше озабочен судьбою собственного изобретения. В. Пильников не боится обнаружить в нем проявления своего рода эгоизма. То, что Ниточкин не святой, подкупает. То, что из образа ушла ирония, игра в простака, которого на самом деле ни на мякине, ни на каэтане, ни на чем другом не проведешь, - вот это грустно. И лиризм и юмор органичны у челябинского Ниточкина, они есть выражение природы самого артиста. Но, повторим, без иронии, без привязанности к парадоксу, - в науке ли, или в быту, - без этого не живет открытый Габриловичем и Райзманом новый герой искусства наполненной и свободной жизнью, которой наверняка втайне завидует Губанов. Да, жизнь Ниточкина полнее уже и потому, что он, ученый мудрец, в молодости из-за будущей жены проваливший экзамены в университете, человек этот всегда чувствовал свою необделейность. Во всем, в труде и в любви, он черпал из полной чаши, весельем, насмешкой побеждая грусть и горечь. А что до его наива, так это обыкновенный наив мудрости и в конечном счете - своеобразная маска. Губанову необходима внутренняя дисциплина, чтобы неуклонно придерживаться избранных им принципов. Ниточкин был свободнее отроду, его душа и сердце оказались подготовленнее к любым поворотам судьбы. Ему и поступок дался легче, хотя, заключив союз с Губановым, он не только продвигал свое изобретение (вот он - здоровый эгоизм!), но и брал на себя часть вины товарища. Общение Губанова с Ниточкиным - одна из прекрасных возможностей дать оба эти характера наиболее объемно и выпукло, высветить каждый из них на фоне другого. Постановщик челябинского спектакля Н. Орлов уделил немало сценического времени и места этому общению, но, думается, не исчерпал тут всех возможностей - пренебрег, например, красноречием пауз, лишь в сцене ссоры друзей прозвучавшим в полную силу.

Ниточкин и Губанов, чудесно дополняющие один другого, оказавшись в ситуации экстремальной, ведут себя одинаково по-разному. Одинаково: ибо сплочены убежденностью в правильности, нужности поступка. По-разному: не только потому, что несхожи темпераментом, но и в силу неодинакового отношения к происходящему. Для Ниточкина случившееся лишено каких бы то ни было признаков исключительности. Губанов же ощущает себя далеко не буднично. Ниточкин своими шутками и спокойствием как будто бы раздражает Губанова, а по сути - мобилизует, воодушевляет его. От Ниточкина Губанов получает огромную поддержку, без него устоять было бы трудно. Ведь оппоненты сильны как на подбор, резоны выдвигают весомые (часто хочется согласиться с ними), да и власть, если придется, способны употребить немалую.

Сцена заседания в высоком учреждении занимает прочное, надежное место в композиции спектакля. Персонажи здесь один солиднее другого, актеров на эти эпизодические роли режиссер подобрал первостатейных - цвет мужской части труппы, старшего ее состава: В. Милосердов, Л. Варфоломеев, Ю. Болдырев, П. Кулешов, Н. Ларионов и другие. Современный театр вообще-то избалован подобными сценами, сколько спектаклей-заседаний уже существует! У челябинцев была реальная опасность утяжелить постановку, пустить ее на этом отрезке действия по привычному, накатанному руслу, а значит - и отвадить от себя зрителей. Но именно эта сцена в спектакле "Я должен идти..." оказалась в числе наиболее глубоко проработанных и законченных. Атмосфера предельно напряженная, временами гнетущая, серьезная, не с болтовней, не с пустым говорением, а со словами, дающимися трудно, больно, застревающими в горле, с паузами мучительных раздумий; с перешептываниями некоторых молодых участников заседания, не задетых предметом спора, а охваченных азартом административных игр; с симпатиями и антипатиями присутствующих, близко знакомых друг другу, прозаседавших вместе не один год, знающих сильные и слабые места каждого, дорожащих своими научными и ведомственными принципами и не желающих ими поступаться; и, наконец, просто людей, чудесно выспавшихся и страдающих бессонницей, сытно позавтракавших и изрядно проголодавшихся, настроенных доброжелательно и поссорившихся нынче утром с членами семьи, - из всего этого и выросла отличная массовая сцена, где не было первых и последних, не было премьеров и статистов, а шла полная тревог и надежд жизнь. В такой ситуации Губанову и Ниточкину и воевать было нелегко и побеждать непросто. Собственно, победу праздновать рано: стороны пока удовлетворились тем, что внимательно прислушались к доводам друг друга. На этом производственная фабула обрывалась внушительным многоточием, и решение судьбы предложения Губанова и Ниточкина, равно как и их личных судеб, выносилось за пределы повествования. Но поступок был совершен, с поступком все было ясно.

Оказавшись на перепутье, Губанов вдруг с острой сердечной болью почувствовал себя не столько победителем (ведь к его доводам прислушались!), сколько ужасно одиноким. И тут мы обратимся к теме rendez-vous. Той самой лирической теме, без которой действительно немыслимы в своем творчестве Габрилович и Райзман, без которой, думается, немыслим и любой художественно полноценный герой. Как и сама жизнь - разве мыслима, разве возможна она без лирики? Каждому человеку хочется, чтобы ему сочувствовали, чтобы в нем принимали участие, заботились бы о нем, жалели, любили. Каждому человеку хочется быть кому-то нужным, для кого-то нечужим. Ниточкин, о чем уже говорилось, был счастливым по причине житейской необделенности, в нем артистично сочетались физик и лирик. А в общем-то он был обыкновенным человеком. Губанов тоже был обыкновенным человеком, только обделенным.

Спектакль не то чтобы очень внимателен к этой его драме, но, во всяком случае, не раз на протяжении действия обращается к ней. Формула "счастья в личной жизни" кажется до того себя скомпрометировавшей, что уже ни произносится, ни воспринимается нами без спасительной иронии. Полноте, готовы воскликнуть мы, какая там личная жизнь, когда всё кругом торопится и бурлит, когда множество дел требует немедленного их исполнения, когда одна забота спешит сменить другую и т. п. Человек, у которого есть личная жизнь, не думает о ней, а живет ею. Зато те, у кого личной жизни нет, превосходно знают, что ее нет. В спектакле кроме Губанова это знают бывшая его супруга Елизавета Кондратьевна и "фабричная девчонка" Зойка.

Личная драма каждого из них - не другая, не особая драма, а часть общей житейской драмы, уязвимость судьбы. Встречаться с любимым или с любимой можно после работы, быть любимыми "приходится" исключительно круглые сутки. Даже занимаясь самыми великими делами, люди не перестают быть людьми. Истина банальная, однако как часто она предается забвению. "Производственный" поступок Губанова непременно имеет "морально-бытовой" подтекст. Как и поступок каждого из нас.

Режиссеру спектакля "Я должен идти..." лирическая тема близка и понятна, она неизменно присутствует во всех лучших его постановках. И здесь она получает вполне достойное развитие, хотя имеющийся в распоряжении театра материал содержит и еще пищу для игры ума и фантазии.

Свидание с бывшей женой оставляет Губанова в некотором смятении. Растревоженная память дарит теплые воспоминания о былом, когда чувствами руководила молодость, когда было начало любви, слабо подвластное рассудку, не терпящее логики, чуждое размеренности и спокойствию. Но Елизавета Кондратьевна быстро заводила разговоры об общем их сыне Мише, умоляла и требовала помочь ему, беспутному. Опять, как и прежде, она ругала новое поколение и поминала с благодарностью ушедшие времена, когда послушание подсказывалось страхом. И Губанов начинал досадливо морщиться, сердиться, обреченно понимая, что они с Лизой как были разными, так разными и умрут. А она, окончательно чужая ему теперь женщина, отвернувшись, всхлипывала оттого, что действительно чужая, что одна-одинешенька на белом свете, что никто ее не понимает и не желает понимать. В этой сцене Губанов у Б. Петрова все же недостаточно выразителен. Артист, наверное, чересчур полагается на нашу фантазию, сглаживает изломы роли, сдерживает себя, словно он боится показаться чувствительным. Играющая Елизавету Кондратьевну Т. Малухина проживает роль как-то поспешно, пунктирно. И потому, когда мы видим ее плачущей, отвернувшейся от нас, то к подрагиванию плечами и равномерному всхлипыванию относимся с известной осторожностью. А ведь артистка точно нашла внешний рисунок и в момент появления на сцене пообещала некие глубины раскрытия характера. Однако потом она, доверившись пластике, недостаточно прониклась внутренним состоянием героини, близким, между прочим, к трагедийному.

Большая психологическая достоверность достигнута в предфинальной сцене спектакля. В самый трудный для него час Губанов знакомится с девушкой из рабочего общежития Зойкой (Н. Прилепская), человеком, как и он, изрядно намаявшимся и отчаявшимся, правда, совсем по другой причине - на почве лирики. Зойке до ужаса хочется и, если хотите, требуется быть любимой. Она знает, что любовь не заказывают, знает, но, торопя мечту, действует не столь романтично, как хотела бы. Сцена с Зойкой драматична, грустна и трогательна. Двум одиноким людям очень не хочется быть одинокими. В начале знакомства у каждого свое одиночество, свои мысли и волнения, такие разные, такие несоединимые. Но вот в какой-то момент, случайно встретившись взглядами, они вдруг обнаруживают неподдельный интерес друг к другу. Им становится хорошо, сполохи первых свиданий озаряют их души... "Подумаешь, событие, - заметит серьезный читатель, - чистой воды мелодрама!". Но для Губанова и Зойки это и в самом деле событие. Причем для мужественного нашего героя оно значит не меньше, чем все предшествующие. Больше того, именно сейчас, как уже многие годы не делал, внимательно посмотрит он вокруг, робко начиная ощущать себя в ином жизненном измерении. И Зойка, внешне грубоватая, но очень нежная девушка, она тоже сделает шажок в сторону от привычного, приоткроет дверь в какой-то совсем неизвестный ей доселе мир... Актерам дорога эта сцена, они чутко уловили ее нерв, верно услышали ее пульс и сыграли с вдохновением, так необходимым на театре.

Лирическая фабула тоже не имеет конца. Просто здесь сошлись окончательно, завершили сюжет о нашем современнике обе темы.

"Я должен идти..." для челябинцев - испытание и урок. Спектакль постепенно, от представления к представлению, насыщается драматизмом, обретает более легкое и более глубокое лирическое дыхание. Нераскрытой загадкой остались пока губановский сын Миша и жена его Катя, существующие сами по себе, где-то на обочине повествования. Это только кажется, что современный сюжет поставить и сыграть легко. Нет, и такой материал оказывает сопротивление не меньшее, чем исторический, классический. Если, конечно, это материал подлинного искусства.

Мы оставляем Губанова в момент, когда он, образно говоря, спешит на rendez-vous.

А как же Ниточкин? Где он сегодня? Что с ним?..

Виктор Гульченко, 1981

Статья "Спектакль "Я должен идти..."" из раздела Театр